Одной рукой схватил он убийцу за руку, которая нож держала, и так вывернул ее в запястье, что оружие тут же выпало, а левой своей рукой обхватил за шею, прижимая его голову к своей груди.
Тот, кто пришел его убить, захрипел, замахал руками. Еще с полминуты не дал бы Костя ему дышать — и на Божий суд отправился бы человек за грехи свои отвечать. Но не захотелось Косте убивать негодяя. Да и негодяя ли? Скорее всего, холопа обыкновенного.
Опрокинув на постель полузадушенного и потерявшего сознание неудачливого убийцу, Константин снял с поставца свечу, поднес ее к лицу молодого парня, щеки которого недавно только обросли негустой еще кудрявой русой бородкой. Это был Евграф, тот самый преданный холоп Бутырина, который не бросил его в трудную минуту.
Пока барский раб приходил в себя, Константин подобрал выпавший нож, к горлу Евграфа приставил и даже немного надавил, покалывая кожу на бычьей шее парня.
— Чуть вякнешь, — тихо сказал он убийце-неудачнику, когда тот открыл глаза и стал глубоко дышать, возвращая своим легким способность нормально действовать, — сразу горло перережу! Говори, кто тебя подговорил меня убить?
— Барин научил, — тяжело дыша, сказал Евграф, лежа с широко открытыми глазами, точно с мгновенья на мгновенье ожидал погибели своей.
— Что с телом сделать потом велел?
— Вынесли бы мы тебя с Егоркой да и закопали в огороде, — тихо отвечал парень.
— Чего ради барин хотел меня убить?
— Оружие твое заполучить хотел. Еще и смеялся. «Какой он, — говорил, — ближний человека правителя московского. Ремесленник! Еще хвалился, что у королей бывал! Да такого проходимца нужно отовсюду гнать в три шеи и бить батогами!»
Константина будто обварили кипятком. Едва избавился он от смерти у шведов, как из того огня попал в полымя новой беды, теперь уже по воле соотечественника — коварного, трусливого и подлого, как холопы, которыми он владел.
— Евграфом тебя зовут? — спросил Константин, поразмышляв.
— Евграфом, — отвечал парень.
— А разве тебе, Евграф, убийством человека невинного не страшно было свою душу загубить навек? Или настолько уж ты исхолопился, что, как собака пятки хозяину готов лизать и все будешь делать, что он ни прикажешь? Пошлет мать-отца убить — пойдешь да и зарежешь?
Слезы вдруг заструились по гладким, молодым щекам Евграфа — видно, совесть в его сердце еще была жива. Кривя губы, убийца заговорил:
— Что делать, что я рожден в холопах?! Не волен я был отказаться — насмерть бы на конюшне за ослушание запорол бы меня барин, как многих уж запорол! Ну, еще и в петлю можно голову засунуть, что тоже иные холопы делают у нас от обиды горькой. Мы тоже люди — не собаки. А он из нас и борзых, и легавых, и волкодавов сделал. Полушка — наша жизнь!
— А хочешь сделаю тебя свободным, а, Евграшка? — спросил Константин, уже зная, чем задеть холопье сердце.
— Да как же, барин, вы сделаете меня свободным? Или выкупите у него? — спросил, переставая плакать, парень.
— А так — уедешь ты в эту ночь со мною. Сейчас пойдешь ты на конюшню и оседлаешь моего коня, а второго — для себя. Мои сумы только отыщи да через луку седла и перебрось. Как сделаешь, сюда придешь.
— Барин, а меня Егорка дожидается, чтобы закапывать тебя нести. Что ему сказать?
— Скажешь, что гость еще не спит, увидел меня и стал расспрашивать о том, о сем. Спать отправь его, сказав, что кликнешь через два часа, когда все готово будет. И скажи-ка, барин твой в спальне спит с боярыней или один?
— Завсегда один. Боярыня уже боле без надобности ему, — улыбнулся парень. — Один, если девку не берет с собой в постель.
— Ну, девке-то мы рот заткнем, если увидим. Когда коней оседлаешь, мне плеть принеси да длинную веревку. Ну, иди, Евграф. На Москву со мной поедешь, там тебя никто не сыщет. Человеком будешь, а не псом легавым.
Парень радостно закивал, руку Кости вдруг схватил и начал страстно целовать ее. Константин руку свою убрал, Евграфу же сказал:
— С сего часа от холуйских привычек избавляться будешь, этого я не люблю. Понял ты меня?
— Понял, Константин Иваныч, понял! Ну, пошел я на конюшню. Все сделаю, как вы сказали!
И Евграф, встав с перины, в коридор пошел. Костя же стал быстро одеваться. Он опасался, что Евграф лишь на словах, выказал преданность ему, а на самом деле остался верен хозяину и вернется сейчас с вооруженными холопами. Это тревожило гостя, попавшего к весьма доброму и гостеприимному хозяину. Держа наготове револьвер, чтобы в случае необходимости было чем защититься, Константин ждал холопа уже одетым и вооруженным, с винтовкой за спиной и с саблей на боку. Но явившийся через полчаса Евграф пришел один. Улыбаясь радостно, сказал Константину:
— Все исполнил, барин! Кони оседланы и уж выведены за ворота. А вот вам плеть и веревка. Чего задумали-то делать?
— Задумал боярина твоего Бутырина напоследок поучить маленько, — отвечал Костя. — Веди-ка к его спальне. Ты Егорку спать отослал?
— Да, все тихо в доме, — кивнул Евграф, и Константин, взяв в руки свечку, пошел вместе с барским слугою по коридорам большого дома. Вскоре они уже стояли возле дверей, и Евграф не без робости сказал:
— Тута спит боярин… Только вы, Константин Иваныч, его уж не убивайте…
— Что ж ты его пожалел? — тихо и не без презрения спросил Константин. — Он-то ни вас, ни меня не жалел. Отчего же я-то буду милостив к нему? Пойдем-ка, поможешь мне!
И тихо дверь открыл. Громкий храп, похожий на медвежий рев, красноречиво говорил о том, что боярин, отдав распоряжение зарезать гостя, сам с чистой совестью погрузился в сладкий глубокий сон. Спал он не на лавке, как это еще водилось в русских жилишах, а на кровати.
Костя подошел, в открытый в храпеньи рот засунул сходу тряпичный кляп из полотенца, захваченного из своей опочивальни. Пока спящий просыпался да соображал, что с ним такое произошло, с него сбросили одеяло. Константин
