Зашуршали листья, словно кто-то смахнул их нетерпеливой рукой. Вот этой самой рукой с розовым маникюром и забавными фенечками. Она присела на край Юлиной кровати – мертвая девочка-ангел, посмотрела зло и требовательно одновременно.
– Он нас обманул! Эти крылья! – Дзынькнули проволочные перья, взметнулись вверх опавшие листья. – С ними невозможно взлететь. Они тянут вниз, цепляются за ветки и корни. И спина чешется!!!
Она развернулась, и кончик железного крыла больно черканул Юлю по щеке, разметал листья.
– Смотри! Видишь?
Юля видела. Как бы хотела не видеть, закрыть глаза и забыть, но не получалось! Узкая девичья спина, острые лопатки, как зачатки собственных крыльев, а под ними – две зияющие раны… И видны крепежи неживого к живому. Или теперь уже неживого к неживому?..
– Почеши, – попросила девочка-ангел. – Никто не видит, а ты видишь. Значит, и почесать сможешь. – Она обернулась через плечо, посмотрела с мольбой. Черноглазая, остроскулая, с хрусталиком-пирсингом в носу, с бордовой бороздой на шее. И голову склонила так… неестественно, вот просто положила ее на плечо, словно бы шея ее была тряпичная. – Ну, почеши! Чего тебе стоит?! – А шепот-шорох сорвался на визг. Заложило уши, а руки, наоборот, отпустило, словно спали невидимые путы.
Она ведь не просит ничего такого, эта мертвая девочка. Если протянуть руку, если коснуться сначала железного крыла, а потом плеча…
– …Даже не думай, младшенькая! – А это уже другой, старушечий недовольный голос. – Нет в тебе еще достаточной силы, чтобы нежити спинку чесать. Смелость, гляжу, появилась, а с силами пока – беда. А ты кыш! Кыш пошла! Убирайся, пока я тебя клюкой не почесала! Что шипишь, как кошка? По-хорошему пока прошу, уйди. Или ты не понимаешь по-хорошему? Ну так давай по-плохому!
И снова визг! И снова вихрь из листьев! Ветер такой, что дышать нечем. И листья в лицо, режут кожу острыми краями. А еще стук. Кто-то ломится в дверь, которую дом снова предательски запер.
– Вот и все. Открывай глаза, меньшенькая. Прогнала я ее, непутевую. – Снова этот ворчливый, с хрипотцой голос. – Открой, кому сказано?!
Открыла. Гостья стояла в изголовье кровати, опиралась на изящную трость. Старуха была маленькая и худенькая – тщедушная. Сама тщедушная, а голос…
– …А голос у меня всегда такой был. Командирский. – Она не улыбалась, разглядывала Юлю почти с тем же вниманием и интересом, что и мертвая девочка-ангел. – Ты, я смотрю, на Линку похожа. Дуреха небось такая же, как она. Тебе небось тоже ничего этого, – старуха стукнула об пол тростью, и половицы пошли мелкими трещинками, – не нужно!
Не нужно. Но деваться некуда. Мама умерла, Макс арестован, дом болен. Никого не осталось, кроме нее да вот этой мертвой старухи.
– Ответственная. Это хорошо. – Старуха не улыбалась, но в голосе ее слышалось одобрение. – И то, что про дом думаешь, тоже хорошо. Никто, кроме меня, не думал. А ему нужно. И так, смотрю, одичал без хозяйки-то. – И тут же безо всякого перехода: – Ну что, заберешь силу? Долго не думай, младшенькая. Времени у нас с тобой мало. Я и так ради тебя вернулась оттуда, откуда еще попробуй вернись. Но пропуск этот мне ненадолго выписали, так сказать, за боевые заслуги. Максимка хоть и дурачок, а догадался дыру в чердаке не заделывать. Иначе мне бы ходу сюда не было даже с пропуском. Другое плохо, младшенькая. Силу-то я тебе передам, а вот научить, как ею пользоваться, уже не смогу. Самой придется. Ничего, ты, я гляжу, девочка смышленая, как-нибудь разберешься. Ну, забираешь силу-то?
– Забираю. Что мне нужно сделать?
– Молодец, – похвалила прабабка. – А делать тебе ничего не нужно, младшенькая. Это если бы я еще жива была, тогда б мы с тобой по всем правилам, неспешно, безболезненно. А теперь придется по живому резать. Ты уж извиняй.
Может, Юля бы и отказалась, так угрожающе прозвучало это «по живому резать». Но кто ж ей дал? Ее, словно куклу, выдернули с кровати и подвесили между полом и потолком. А старуха, которая вот только что стояла у изголовья, вдруг оказалась так близко, что холод, от нее исходящий, выстудил Юлю насквозь. Наверное, хорошо, что выстудил. Может, без этой заморозки было бы еще больнее. Хотя куда уж больнее!!!
Мертвая девочка рассказывала про жуков под кожей. Теперь Юля ее понимала, только у нее под кожей были не невидимые жуки, а вот эта старуха! Все ее мысли, все ее воспоминания и страхи, все ее невыплаканные слезы – все это теперь насквозь, словно раскаленными штырями прошивало Юлино тело и мозг. Перепрошивало, меняло настройки, повышало уровень доступа. Да только плевать! Все равно ей не выжить после такой перепрошивки. Скорее бы уже сдохнуть…
– …Не сдохнешь. Теперь, младшенькая, тебя еще попробуй зашиби. – Кто-то гладил ее по голове, так же ласково, как когда-то Павел. Старуха гладила, а Юля чувствовала эти ее прикосновения. Прикосновения чувствовала, а холод ушел. – Теперь ты с любой нежитью управишься. Захочешь – спинку ей почешешь, захочешь – крылья с мясом повыдираешь. Чуешь, младшенькая?
Юля чуяла. Бурлило что-то внутри, свивалось в невидимые пружины, закручивалось в миллиарды торнадо. Та самая сила? Нереализованный генетический код начал наконец реализовываться?
– Чую. – Она кивнула.
– Вот. – Старуха убрала руку, поправила на голове черный платок. – Вот и она в тебе это чуяла, потому и тянулась к тебе. Выпила бы она тебя, младшенькая. До последней капли жизнь высосала. Потому что собственная ее жизнь, после того, что тот ирод с ней сделал, и не жизнь, и не смерть больше. Голодная она, несчастная. Словно бешеная собака на цепи. Крылы эти у нее замест цепи. Свору он свою создает, нелюдь.
– Кто? – Сразу нужно было спросить, кто тех девочек убил. Это ведь сейчас самое важное.
– Не знаю. Не вижу я его душу. То ли прячется так ловко, то ли и вовсе у него души нет.
– А так бывает?
– По-всякому бывает. Вот у этого дома души поболе будет, чем у иного человека. Да ты это и сама теперь знаешь.
Знает. И дом ее больше не пугает. Дому нужна любовь и ласка. Но это потом, когда она выручит Макса.
– Девочки эти страшную смерть приняли, а до этого еще сколько в страхе жили. Вытравливал он из них все человеческое, специально готовил.
– К
