Она долго и скрупулезно соблюдала траур, не замечая человека, который был рядом с ней, заботился о ее дочерях. По чистой случайности человек этот жил в соседнем доме. Иногда сквозь большие окна его красивого особняка в колониальном стиле Мэри Энн видела, как Алан занимается повседневными делами. Ей нравилось за ним наблюдать. Она замечала, что супруга Молоски трижды в неделю заходит к нему помочь с бесчисленными хозяйственными делами, которые предполагало содержание трехэтажного особняка, однако иной раз он сам высовывался в окно и принимался неуклюже вытряхивать коврик. Мэри Энн умиляли мелочи, окружавшие быт этого человека. Она знала, что он перенес такую же трагедию, что и она, и однажды оказался в их Богом забытом городке, где его единственными собеседниками были пациенты да местный пастор, с которым они в восемь вечера пили пиво. Переменив место жительства, Алан сбежал от тоски, чего сама она не имела возможности сделать. Куда ей было податься? Вот почему временами стены собственного дома нестерпимо давили ей на плечи, а побеги плюща, взбиравшиеся по стенам, не только украшали фасад, но и душили Мэри Энн. Но как бы там ни было, Алан всегда был на своем месте. В окнах дома, в саду, на улице – со своей неизбывной печалью, любезной улыбкой, пестрым шарфом, казавшимся в зимние дни особенно ярким, или в шелковой рубашке с расстегнутой верхней пуговицей, когда наконец воцарялась жара и так трудно было покинуть прохладу сада. Алан. Его глаза цвета лесного ореха, его вечно улыбающиеся губы, его угольно-черные волосы. Алан, подстерегающий Элизабет, когда та перелезала через изгородь, разделявшую их участки, и топтала его рододендроны и петунии. Всегда и всюду Алан. Куда ни глянь – везде он.
Случалось и так, что, укладываясь в свою одинокую кровать и погружаясь в сон, она представляла себе интимную встречу с Аланом. И из-за этих фантазий потом краснела и смущалась. Она не привыкла к таким переживаниям и чувствовала себя оскверненной. Но постепенно стыд пропадал, а фантазии посещали ее все чаще, даже во время бодрствования. Она представляла, как Алан входит в ее темную спальню, покрывает ее поцелуями, шепчет на ухо непристойности, которых она в жизни не слышала. Она мечтала, как его длинные пальцы ласкают каждый уголок ее тела, как ее жадный рот прижимается к его губам, и от возбуждения у нее учащалось дыхание.
– Алан… – пробормотала она как-то раз, задремав в гостиной.
Стыд и срам, несмотря на то что все быстро забылось. Карлота и Амелия сидели на диване напротив, глядя на нее широко раскрытыми глазами, и вдруг расхохотались. Мэри Энн ничего не понимала – она же спала, но сестры с готовностью изложили ей причину смеха, и она чуть не умерла от смущения.
– Надо бы тебе почаще к нему заглядывать, – насмешливо сказала Карлота. – Он так надрывается ради тебя и девочек. Весь город говорит, что он по тебе с ума сходит!
И все же полностью уверена она не была. Ее ужасала малейшая возможность отказа с его стороны. А потом начались эти странные сны. Человек, которого она когда-то давно видела около кроватки младшей дочери, являлся к ней на рассвете и нежно нашептывал на ухо, как она прекрасна. Она просыпалась ни свет ни заря, мокрая от пота. Иногда рубашка была задрана, тело обнажено почти до поясницы, и она смутно помнила, что испытывала удовольствие, которое в другое время показалось бы ей до крайности непристойным. Она была напугана. Но видения не прекращались. Во сне этот человек овладевал ею решительно и безжалостно. Когда она просыпалась, у нее болело все тело. А бывало и так, что на внутренней стороне бедер она обнаруживала синяки. Было ли это на самом деле? Или она потихоньку сходила с ума? Разумеется, сестрам про ночные приключения она не рассказывала. Это было немыслимо! Иногда ей приходило в голову, что ее собственные тайные желания преследовали ее в мечтах так часто, что в конце концов обрели материальную форму. Хотя, конечно, подобное объяснение ее не удовлетворяло. С течением времени она все отчетливее помнила то, что происходило во сне. Когда Пенни стало хуже, мужчина являлся каждую ночь. В сумерках комнаты Мэри Энн различала его кошачьи глаза, слышала мягкие шаги по ковру, чувствовала тяжесть чужого тела на своем ложе. Как правило, она погружалась в забытье, но иной раз пыталась кричать, и тогда существо зажимало ей рот и нежно шептало, что она должна быть хорошей девочкой, что она красива, обольстительно юна, что она не сумеет найти достойного мужчину, который ее удовлетворит, и что этим займется он. Настал черед успокоительных таблеток, поверхностного сна и смутного, но вполне обоснованного страха, как бы это существо не повадилось к Элизабет. И вот на фоне всего этого – смерть младшей дочери. В ту ночь, погрузившись в глубокий сон, вызванный снотворным, она видела, как человек рыдает возле нее. Он сидел на краю кровати, спиной к ней, лицом к окну, и плакал, заслонив лицо призрачными руками.
– Ma petite, c’est terrible[2], – повторял он.
– Не вздумай забрать мою дочь… – попыталась сказать она, но голос звучал чуть слышно, слов было не разобрать.
Он посмотрел на нее возмущенно. Вскочил, напряженно и растерянно размышляя над ее словами. Устремил на нее глаза, полные слез и скорби. А затем исчез и не появлялся вплоть до этой ночи.
А что, если она, Мэри Энн, была причиной всех этих бедствий? И это по ее вине в какой-то момент, на первый взгляд ничего особенного не значащий, призрак, или чем он там был на самом деле, задумал совершить свои злодейства? Сомнения и тайные переживания преследовали Мэри Энн много дней подряд. В тот момент, когда она закрыла за собой калитку, они терзали ее так же, как и все прошлые дни. Алан вышел на крыльцо и смотрел на нее так, словно она – святая, появившаяся внезапно посреди холодной туманной ночи.
– Мэри, – воскликнул он. – Ты давно здесь, в саду? Входи, погрейся.
Мэри Энн сообразила, что прошло уже довольно много времени с тех пор, как она вышла на улицу, размышляя о случившемся. Она думала о нем так спокойно и безмятежно, как ни разу до сих пор.
– Я шла за Элизабет… – она взглянула на часы, – но сейчас еще слишком рано. Хотела узнать, не проводишь ли ты меня.
Алан нахмурился.
– За Элизабет?
