Если в его крови еще оставался алкоголь, он тут же испарился: перед ним была его мать. Женщина приближалась уверенно, слегка виляя бедрами, как танцовщица-мулатка из кабаре какого-нибудь большого города. Она взяла сумки из помертвевших рук старика Джонса и, мурлыча под нос песенку, направилась в кухню.
– Мама? – пробормотал Джонс. Он проводил ее непонимающим, растерянным взглядом.
– Сынок, отец вот-вот вернется с лесопилки, а ты и сам знаешь, он вечно не в духе. Пойди умойся и накрывай на стол. Ты что, привидение увидел? Эй, Джонси!
Привидение?! А чем еще могла быть вся эта чертовщина, если не привидением?
Мать бросила на него нежный взгляд. Ее длинные ресницы, мягкие розовые губы – что бы ни приключалось в жизни со стариной Джонсом, этого он не забывал никогда, как и ее нежные объятия и поцелуи. Иногда, уже приближаясь к старости, он принимался думать о детстве, вспоминая страдания матери, которую отец частенько поколачивал. Как иной раз хотелось ему, подростку, крепко ее обнять, заслонить собой… Он надеялся, что когда-нибудь все изменится и он сможет защитить ее от боли. Но, несмотря на мечты, его окружала все та же унылая и несправедливая реальность: отец был человеком крупных габаритов, чрезвычайно сильным, с бурным темпераментом и ручищами лесоруба. Тяжелая нижняя челюсть, дикая первобытная красота – мать любила его без оглядки, охотно прощая все его маленькие слабости, которые со временем свели ее в могилу.
Всякий раз, когда Джонс выходил в задний двор, он заставал там мать, которая развешивала белье, что-то напевая себе под нос. И всякий раз замечал что-нибудь новое: то фингал под глазом, то сломанную руку, висящую на перевязи, которую она сама же и смастерила. Опухшая губа, глаза, полные слез. Но стоило ему появиться, как она принималась петь, улыбаясь ему так нежно, как ни одна мать на свете не улыбалась своему сыночку. «Все прекрасно, Джонси», – бормотала она. Но все было совсем не прекрасно, и он это знал.
– Но ты ведь ни разу ничего не сделал, верно, Джонси?
Мужской голос, выговаривавший каждое словно так бережно, как будто читал сонет, заставил его обернуться. Он увидел его возле окна. Высокий человек в шляпе, частично скрывавшей лицо, внимательно смотрел на него из самого дальнего и темного угла гостиной.
– Я был ребенком, – прошептал он и снова посмотрел на мать.
– Ты не помешал отцу забить ее насмерть в ту ночь, когда он вернулся пьяный и пах чужими духами. Мог, но не помешал.
Джонс сделал усилие и сосредоточил внимание на незнакомце. Внезапно заболела голова, да так сильно, что он застонал. Теперь человек стоял рядом с ним. Услышав шум проезжающей мимо машины, Джонс вновь задрожал.
– Конечно, ты мог вмешаться… – продолжал мягкий голос. – Тебе было шестнадцать, ты был взрослым парнем и вполне мог заступиться. Но предпочитал ничего не замечать и, как последний балбес, до глубокой ночи выпивал с приятелями, а вернувшись поутру домой, оплакивал себя, а не ее, не так ли, Джонси?
– Это несправедливо!
– По отношению к ней?
Хлопнула дверь. Сапоги с железными набойками прошагали по дощатому полу. Джонс услышала звон стекла, крики матери, хотел бежать к ней на помощь, но не мог пошевелиться.
– Он бы и меня убил! – крикнул он вне себя.
Человек поднял голову. Джонс видел резкие, тонкие черты лица. Губы шевельнулись, как будто он собирался что-то сказать. Джонс отметил, что никогда раньше не видел этого человека и понятия не имел, кто это может быть. Всему виной его прошлое, его мерзкое, отвратительное прошлое! Он был всего лишь мальчишкой, запуганным папашей.
– А может, тебе и вправду пришлось бы умереть под его кулаками, – прошептал человек ему на ухо. В глубине кухни все еще слышались задыхающиеся стоны матери и невнятное бормотание отца. – Но это был бы честный и порядочный поступок. Она бы осталась жива. Прожила бы жизнь… А еще ты мог бы его убить, когда подвернется возможность. Но ты ничего не сделал, Джонс… Совсем ничего… Остаток жизни прожил бок о бок с ее палачом. Он научил тебя обращаться с оружием, пьянствовать и быть одиноким. Это твой приговор. – Он кивнул на мать, неподвижно лежавшую на полу в коридоре. – Думать всю жизнь только о ней.
24
Со дня смерти Виктора Берри прошло несколько месяцев, а Мэри Энн по-прежнему жила погруженная в тишину, пропитанную горем, которое снедало ее день за днем. Сестры переехали жить в ее дом. Чтобы прийти на помощь младшей Морелли, они побросали все свои дела. Но, несмотря на внимание и любовь, которой они окружили двух осиротевших девочек, даже слабая улыбка не возвращалась на ее губы и лицо еще долго искажала гримаса страдания. Повседневность убивала Мэри Энн. Мелкие домашние дела и вопли Пенни, постоянно требующей внимания, приводили ее в отчаяние. У нее не оставалось сил ни на что, кроме жалости к себе самой.
Когда Мэри Энн вышла замуж за Виктора Берри, ей было семнадцать. К тому времени она махнула рукой на учебу, целиком поглощенная красавцем почти на двадцать лет старше, которого все уважали, любили и осыпали лестью. Виктор принадлежал к тем людям, которые, как говорится, сделали себя сами, был умен, хитер и до крайности самоуверен. Он воплощал в себе все, о чем могла мечтать семнадцатилетняя девушка. Разумеется, красив и высок ростом, с хорошим положением в обществе и безграничным уважением всех встречных и поперечных. Иногда он выкидывал какие-нибудь забавные фокусы, и она хохотала. Ему не изменяло чувство юмора, он всегда был жизнерадостен и излучал оптимизм. Но с течением времени обнаружилась и негативная сторона этого союза: долгие отлучки, казавшиеся порой нескончаемыми, потому что она оставалась совсем одна; страх, что он попадет в аварию, перелетая Атлантику или проделывая все эти головокружительные трюки, которые приводили в восторг всех, кроме Мэри Энн. Виктор успокаивал ее нежным словом и неустанным вниманием, а домой возвращался с кучей подарков для нее и девочек. Как радовалась Элизабет, разворачивая очередную игрушку и обнимая отца! Все это компенсировало долгие разлуки и бессонные ночи. Главное – девочки были счастливы.
Она так и не узнала, изменял ли ей муж когда-нибудь, хотя в глубине сердца была в этом уверена. Вполне естественно, что Виктору и его приятелям-трюкачам после выступления хотелось развлечься в далеком и незнакомом городе, и они пускались во все тяжкие. В ту пору Мэри Энн была еще совсем юной, ей в голову не приходило, что можно предать любовь, пусть даже на несколько часов. Но со временем она начала замечать мелочи, читать между строк, обращать внимание на детали, которые раньше казались пустяками. Она страдала, но умела молчать. Так
