– Привет, Дэнни. Я Роберт, – сказал он, усаживаясь в кресло, обитое искусственной кожей, которое стояло рядом с кроватью. Дэнни медленно повернул голову и посмотрел на пастора, однако лицо его не изменилось: на нем не отразилось ни радости, ни печали. На его лице не было даже страха, который, возможно, дремал где-то внутри. – Вы не могли бы оставить нас вдвоем?
Пол не ответил. Он молча пересек палату и вышел в коридор так же решительно, как несколько минут назад. Роберт сочувствовал этому человеку. Сколько лет он заботился о Дэнни, зная правду. Молчал, пряча глубоко в себе всю ту боль, которую вызывала в нем унижающая его достоинство ситуация. И никого ни в чем ни разу не упрекнул. Выдержал бы подобное испытание сам Роберт? Этого он не знал. Как не знал и того, какое из двух испытаний сильнее – его или Пола Колемана.
Он поднялся с кресла, отошел к противоположной стене палаты и поднял картину, которая стояла на полу, прислоненная к стене. Снова уселся возле Дэнни. Ничего особенного, пейзаж как пейзаж: домик в горах, белье на веревке, пруд, на берегу пасутся овцы. Но почему он был так важен для Дэнни? Какое значение скрывала в себе эта картина, если Дэнни не пожелал ехать в больницу без нее?
– Я знаю, что происходит, – сказал Роберт, обращаясь к Дэнни. – Это тот человек, верно?
Мальчик не шелохнулся. Он по-прежнему пристально смотрел на пастора, но глаза у него были совершенно пусты.
– Я тоже видел его, Дэнни. И не я один: в городе много других людей, с кем в эти дни случилось нечто похожее. Пожалуйста, поговори со мной. Чтобы помочь тебе, я должен знать, что произошло.
Мальчик поднял левую руку и легонько стукнул кулаком по картине. На его запястье виднелись следы от уколов, из вены торчала трубка, по которой в кровь поступал питательный раствор.
– Дэнни, – повторил Роберт. – Ты должен со мной поговорить. Ты видел человека в шляпе? Это был он, да?
Над изголовьем кровати звякнули четки из деревянных бусин. Кто-то заботливо повесил их на стену, так что маленький крест оказался у мальчика над головой. Роберт еще раз осмотрел картину. Кое-что привлекло его внимание: в одном из окошек домика виднелся силуэт. Он провел по нему кончиком пальца.
– Это он, – пробормотал мальчик чуть слышно.
– Кто – он? Тот, кто с тобой все это сделал?
Но Дэнни молчал, будто бы ничего не говорил. Он моргнул. Едва различимая гримаса заставила губы напрячься, но в следующий миг лицо стало неподвижным, как прежде.
– Это он, тот человек? – повторил пастор.
В этот миг он заметил одну деталь, которая при других обстоятельствах ускользнула бы от его внимания, и, возможно, никто ее прежде не замечал. Он поднял картину повыше и направил на нее лампочку, подвешенную на прищепке у Дэнни над изголовьем.
– Что за черт?..
Дэнни как будто задышал быстрее.
В соседнем окошке виднелся еще один силуэт: крошечное, но вполне различимое личико ребенка, прижимающего ладони к стеклу.
– Это я… – всхлипнул Дэнни.
И закричал.
22
– Не надо так делать, – взмолился Джим, отрываясь от Элизабет и едва сдерживая желание вновь прижаться губами к ее рту. – Это нехорошо, Элизабет. И ты это отлично знаешь.
Она смотрела на него молча – такая притягательная, доступная, полная желания. Он не узнал собственный голос, да и девушка, которую он уже немного знал, за тысячные доли секунды изменилась до неузнаваемости и была уже другим человеком, более мудрым и проницательным, а пережитая трагедия делала ее еще более взрослой.
– Я тебе не нравлюсь, – ее голос прозвучал как будто издалека. Она отстранилась и опустила глаза.
– Это не так. Но у меня есть принципы. Я, конечно, понимаю, что ты пережила ужасное потрясение, что ты запуталась и в какой-то степени тебя все это развлекает. Но, прикасаясь к тебе, я чувствую угрызения совести. Я как будто пользуюсь твоим горем… Ты еще очень молода, Элизабет. Слишком молода… Не знаю, поймешь ли ты меня.
Тряпичные шторы, обрамлявшие окна кухни, были распахнуты. Свет фонарей пробивался сквозь ветки ив, отбрасывающих на столешницу кружевные тени. Джим машинально погладил чашки, стоя к Элизабет спиной, и несколько секунд не шевелился. Невозможно представить, какой был бы кошмар, если бы в этот момент ее мама вошла в дом. От одной мысли, что Мэри Энн увидит, как ее дочку-подростка целует мужик на двадцать лет старше, кровь стыла в жилах и все нутро переворачивалось. Не говоря о том, как бы отреагировал на эту новость Алан, да и весь городок. Джиму придется бежать, побросав все вещи. Перед его мысленным взором мелькали заголовки газет:
«Известного писателя, автора детских книг, застали с несовершеннолетней в провинциальном городке».
Его бы мигом превратили в одного из тех сорокалетних дегенератов, которые едут на Филиппины с единственной целью завязать отношения с девушкой.
«Известного писателя, автора детских книг, заживо сожгли в провинциальном городке».
Джим повернулся к Элизабет, молча стоявшей за его спиной. Ее прелестные руки неподвижно свисали вдоль бедер: живое воплощение невинности! Невозможно передать, какое чувство вызывала в нем эта юная девушка. «Заботиться о ней», – сказал человек во сне. Но как мог Джим заботиться о ком-то, если не сумел позаботиться даже о себе самом?
– Не подходи ко мне, Элизабет, – взмолился он. – Я всего лишь мужчина, на чьей совести все грехи, какие только можно представить. Мои слабости утащат меня в преисподнюю… Сжалься хоть ты надо мной!
Элизабет вытерла нос рукавом платья.
– Мне жаль, Джим. Мне правда очень жаль. Не знаю, что на меня нашло. – Она посмотрела в окно и вздохнула. – Наверное, мне лучше вернуться домой. Позвоню маме и скажу, что не надо меня забирать. Это было ошибкой. И теперь мне стыдно.
– Не надо никуда уходить. Давай просто забудем все как неудачную шутку. Иди сюда, хочу кое-что тебе показать. – Сделать ситуацию менее значимой – лучшее, что он мог. Элизабет пала духом, и, действуя как-то иначе, он бы еще сильнее растравил ее рану. Он пересек гостиную, приглашая девушку следовать за собой, и взял ноутбук, стоявший в центре стола. – Принтер наверху, в кабинете. Мне бы хотелось распечатать то, что я собираюсь тебе показать. На бумаге будет нагляднее.
Они поднялись на второй этаж и очутились в галерее, огибавшей домик по периметру. От нее вел довольно широкий коридор, куда выходили двери комнат, располагавшихся по обе стороны. Джим открыл последнюю, впустил Элизабет и зажег свет. Ничего особенного в кабинете не было: стол из каобы, кресло, обитое коричневой кожей, небольшой диванчик, где можно уместиться вдвоем. На полу – потертый персидский ковер в
