– Джонси, у меня болит голова.
Она едва волочила ноги. Теперь было очевидно, что голова у нее проломлена каким-то тупым предметом и из отверстой раны лилась кровь. Один глаз заплыл и не открывался. И все-таки она улыбалась, когда смотрела на него.
– Ты что-нибудь замечаешь, Джонси?
– Еще бы не замечать, – проворчал он. – Замечаю, например, что ты мертвая, но при этом таскаешься по дому взад-вперед.
– Мне нужно снять с веревки белье, малыш. Вот-вот пойдет дождь.
Вечерние лучи подсвечивали деревянные балки на крыльце, роняя на окна пятна света. На стенах виднелись крапинки тени, которые отбрасывали грязные оконные стекла. Вазы с цветами исчезли, как и нарядные подушки в вязаных наволочках. Гостиная была как прежде, пустая и холодная, лишенная каких-либо признаков жизни. В точности как его мать.
Джонс поднял голову, но на нее старался не смотреть. Он слышал шуршание мягких туфель, осторожные, медленные шаги. Иногда мать останавливалась, глядя на дверь; затем продолжала свой утомительный маршрут из гостиной в коридор, до лестницы и обратно. Лицо у нее было потерянное, безучастное – возможно, она не понимала, куда попала, и не могла найти выход. Ее блуждание напоминало кошмарный сон. А он так и сидел неподвижно, с недоумевающим видом человека, который не знает, как вести себя в столь бредовой ситуации. Может, сам Бог наказывает его за грехи? Но, с другой стороны, разве честно так жестоко наказывать? Хорошенькое дело: изуродованный ходячий мертвец, роняя капли крови, ведет с тобой загробным голосом нескончаемые беседы. Призрак умершей матери, который бродит по дому и зовет тебя: «Джонси, Джонси!» Аккуратные бигуди давно исчезли с ее головы, волосы свисают кое-как мокрыми сосульками, фартук в цветочек перепачкан грязью и кровью.
– Джонси, по-моему, я ушиблась.
– Еще бы. Это папаша тебя зашиб.
Она не слышала Джонса. Через два часа безумного спектакля он выбился из сил и перестал отзываться. Милые домашние мелочи, по которым он столько лет тосковал, расплывались и гнили. Он повторял про себя, что не существует более ужасного способа наказать сына, чем показать ему восставший труп матери.
Да, он мог ее спасти, но не спас. Вот где ловушка. И напрасно он столько лет подряд пытался себя оправдать. До него донесся скрип – вероятно, его издал старый сервант или шифоньер, мебели в доме оставалось не так много. Он отвернулся, чтобы не видеть мать. На щербатой этажерке справа стояли две книги и несколько допотопных выцветших журналов. Еще он увидел ружье. А может, взять и покончить с этим кошмаром? Пустить пулю в лоб – да и дело с концом. Разнести ко всем чертям черепную коробку. Сколько лет ему осталось? Пять, шесть? Невелика потеря. Старый забулдыга, одинокий и никчемный. Кто станет по нему скучать?
Он улыбнулся и вышел в коридор. Мать как раз в этот момент наматывала очередной круг по гостиной. Она ощупывала голову дрожащими пальцами, другой рукой пыталась отряхнуть фартук. В коридоре стоял шкафчик, где Джонс хранил бутылки со спиртным. Он достал херес и отхлебнул прямо из горлышка. Он слышал, как вдалеке проехал грузовик, чуть слышно в окно стучали ветки, квакали лягушки в пруду. Слышал загнанное дыхание матери, которая теперь тупо билась головой в стену, потом повернулась к нему, и приступ тошноты согнул его пополам.
– Сынок, боюсь, как бы у меня не отвалилась голова. Надо бы сходить в город купить еще мяса. Твой папаша ест много мяса, и если в доме его не окажется, он рассердится.
Внезапно он понял, что держит в руках ружье, сжимая обеими руками приклад и стараясь никуда не смотреть. Он снова уселся в кресло. Положил ружье на стол рядом с бутылкой.
– Джо-о-о-онсиии!
Лесоруб повернулся к матери спиной. Страшно не было.
– Я люблю тебя, мама, – громко сказал он. – Я всегда тебя любил. Всю жизнь мучился оттого, что мог тебе помочь, но не помог. Я мог бы сказать, что хотел что-то сделать, но это было бы вранье. Но все равно я любил тебя. Всем сердцем. Всегда – только тебя. Прости меня, мама…
Он слышал скрип половиц, но не обернулся. Ему не хотелось видеть эту потустороннюю реальность. Настал момент поставить точку. Он медленно повернулся, держа ружье в руках. Матери нигде не было. Стояла полная тишина. Слабая лампочка на крыльце перестала мигать и отбрасывала ровный желтоватый свет на полчища мошек, толпившихся под ее металлическим козырьком. Капельки крови, которые мать оставляла за собой на полу, тоже пропали. Наконец он поднял глаза на дверь и увидел кухню: она была такой же мертвой и пустой, как утром, когда он собирался в город, еще до всей этой шутки с дерьмом, которая сейчас уже не имела ни малейшего значения. Дрожащей рукой он отодвинул ружье, потянулся за хересом, собираясь отхлебнуть добрый глоток, но передумал и швырнул бутылку в стену, так что она разлетелась на тысячу кусков.
Это была всего лишь мысль, и она осенила его так внезапно, что он чуть не потерял сознание. Стало ли ему легче? Впервые в жизни он знал точно, что не лжет сам себе.
«Я мог что-нибудь сделать и не сделал… Но ты никогда меня за это не винила и никогда не переставала меня любить».
30
Оставив дочь и сестер на попечение Роберта, она собиралась принять ванну на втором этаже. Ванную комнату заполнял горячий пар, и ее тело погрузилось в блаженную негу. Она все еще чувствовала на своей коже нежные пальцы Алана, его поцелуи, объятия, слышала его уверения, что ей нечего бояться, что он рядом и непременно о ней позаботится. Эта ночь была единственным светлым пятном со дня смерти Пенни. Впервые за долгое время она знала, что не одинока, что рядом близкий человек, и это ощущение было для Мэри Энн бесценно. Чувствовала ли она спокойствие? Нет, это слово не годилось. Поддержка и понимание подходили гораздо больше. Присутствие всех этих людей в доме наполняла ее уверенностью, в которой она так нуждалась. За считаные дни Джим Аллен превратился в опору для всей семьи, не говоря уже о пасторе: несмотря на погруженность в собственные проблемы, он без раздумий согласился пожить в их доме. «Возможно, все гораздо проще: эти люди нуждаются в обществе друг друга», – размышляла она. Она чувствовала прилив сил, как глоток свежего воздуха. После страшной трагедии для нее впервые приоткрылась дверца в новое измерение.
Она накинула шелковый халат, вышла из ванной и босиком направилась в свою комнату. Ей пришло в голову, что дом пуст – снизу не доносилось ни звука. Она подошла вплотную к деревянным перилам и посмотрела вниз,
