— Это… невозможно… — произнесла она после.
— Что именно? — распахнул свои очи Зоренфелл.
— Я почувствовала вкус.
— Правда? — искренне удивился он. — А тот десерт у Жеррара ты не смогла ощутить?
— Нет.
— Этому явлению я нахожу лишь два объяснения: либо у тебя есть исключения, благодаря чему ты можешь получать сигналы от тех или иных рецепторов, либо же твои органы чувств развиваются, когда ты в человеческом обличие. Хотя нет, может быть ещё кое-что…
— Что именно? — заинтересованно спросила она.
Здесь юноша бросил на неё свой взгляд и удивился ещё больше. Он видит блеск в глазах Селлины, желающей узнать о так называемых чувствах, о том, какие у неё границы; она хочет знать побольше о себе самой, ищет ответ на один чрезвычайно сложный вопрос: «Кто я есть?»
У неё одновременно и есть ответ, но находя с каждым разом за собой нечто новое, у неё расцветают плоды сомнения на счет своей сущности. Человек бы на месте Селлины испытывал чувство возбуждения, возможно воодушевления, беспокойства, но она смогла выучить только нескрываемый интерес.
«Не знаю, насколько верна моя теория, но она может быть вполне логична…» — на секунду промелькнула мысль в голове Зоренфелла, прежде чем он озвучил третий вариант объяснения.
— Возможно, ты знаешь все чувства, что могут испытывать люди, но ты о них просто забыла, утеряла знания о том, как пользоваться органами чувств, словно они у тебя атрофировались в том пространстве, что ты обитала всё то бесконечное время. Раз уж тебе доступна возможность заимствовать чувства других людей, как слух и зрение, когда ты мне объясняла тот твой принцип действия, то быть может и ты, Селлина, не обделена тем же самым, просто забыла, как этим пользоваться.
Здесь девочка, именуемая Судьбой, глубоко задумалась. Зоренфеллу сложно представить то, что сейчас могло твориться у неё в душе, однако он мог предположить лишь её попытки разобраться в себе, попытаться найти ключ к ответу в самой себе. Селлина на самом деле желает научиться чувствам, не только естественным, но и духовным, но ей предстоит пройти немалый путь, чтобы понять всю ту глубину, которой располагают простые люди.
Юноша же смотрел на неё и не мог понять кое-что другое: «Что она такое?». Вопрос похож на то, чем была ранее озадачена и сама Селлина. По его выводам, Судьба есть нечто большее, чем жизнь, что за гранью человеческого понимания. Судьба не живет, она обитает вне времени и пространства; дозорный за чужими жизнями. Одна жизнь дала сбой в упорядоченной системе, возникла аномалия, которая сбила несколько шестеренок в большом механизме, из-за чего сама Судьба и встала на путь действий. Эта аномалия подтолкнула Селлину к чему-то новому, о чем она раньше и не задумывалась. Скорее она раньше даже и не пыталась думать, ведомая однообразным процессом слежки.
«И все-таки просто так ответа не найти за пару сотен лет» — осознал для себя Зоренфелл. Таков итог появился неспроста, ведь никому не под силу объяснить происхождение Судьбы и то, кем она является на самом деле — механизмом, богом или отделенной от чего-либо душой. И Судьба ли она вовсе?
— Кажется, ей стало лучше, — обратил внимание Зоренфелл на спокойно сопящую моську Марии, — какое облегчение…
— Испытываешь ли ты счастье?
— Да, вполне себе. А ты?
— Мне кажется, что я тоже, — призналась Селлина. — Я никогда раньше не знала ни о вкусах, ни о чувствах, но с тобой мне дозволено узнать больше обо всём, что мне не понятно… Я благодарна тебе за то, что ты существуешь.
— Для меня честь услышать такие слова из уст самой Судьбы, — усмехнулся в неверии Зоренфелл. — В том своем мире ты говорила о таком чувстве, как любовь, ты можешь его объяснить?
— Нет. Существует только понимание того, что я люблю тебя и не более.
— Тогда что означают эти слова?
— Особое отношение к человеку, ни с чем не сравнимое и необъяснимое чувство, возможно есть ещё что-то, но я боюсь ошибиться.
— Ошибаться, будучи Судьбой, конечно, стремно, но тебе не стоит бояться ошибок, когда они никому не вредят. Ошибки есть практически или теоретический опыт, который ты усваиваешь в течение жизни. Все люди ошибаются, как бы они того не хотели, из-за чего идеальных людей и не существует. Кстати, ты тоже неидеальна, — приметил он.
— Тогда ты можешь мне всё объяснить? Что такое любовь и какое это чувство?
— К сожалению, никто не сможет дать истинно верного ответа на этот вопрос. У каждого будет своё мнение на этот счёт и ты, получается, его выразила только что — особое отношение. Для других это привязанность, у иных страсть и так далее. У каждого своя личная истина в значении любви.
— Какое у тебя значение любви, Зоренфелл? — необычно обратилась она к нему по имени.
— Не знаю, — признался он, — я ещё не нашёл правильного для себя ответа, у меня всё только впереди.
— Значит и у меня всё получится?
— Безусловно.
«От таких бесед возникает какое-то необычное неловкое чувство… Ладно, когда я поучал Марию, исходя из своих принципов и своего понимания морали, но здесь всё куда круче — я пытаюсь чему-то научит Судьбу! Кто мне поверит, даже если узнает? Разве же я смогу её научить чему-то правильному? А существует ли вообще это «правильное»? Удивительно всё это, но раз уж она не против, то и мне, собственно, пофиг. Как бы то безответственно ни было, но будь, что будет…» — решил для себя Зоренфелл, глядя со стороны на сложившуюся ситуацию.
— В самом начале нашей встречи ты говорил, что ненавидишь меня… Что это означало? Тогда ты не дал мне ясного ответа и в других твоих линиях ты также не хотел мне об этом рассказывать.
Здесь на душе Зоренфелла повис какой-то неизвестный давящий груз. Ответственность за свои слова. Сейчас он понимает, что Селлина не испытывает к кому-либо неприязни, определяя чью-то судьбу, она просто делает то, что должна делать; то, ради чего существует. Тогда же он был оглушён своими бурлящими эмоциями, не желал принимать действительность такой, какой она является, ища виноватого и находя виновника если не в себе, то в лице Судьбы. Ныне он испытывает лишь стыд за те бездумные слова, ведь проведя с ней неделю, он сильно изменил свои взгляды в отношении Судьбы, он осознал, что человеческая жизнь и чувства для неё загадка и она ничем не отличается от простого ребёнка.
Зоренфелл бы предпочёл ничего не
