Станут на львов-исполинов без страха коровы дивиться; Сами собою цветы окружат колыбельку малютки; Сгинет предательский змий ,ядовитое всякое зелье Сгинет сирийский амом обновленную землю покроет. Годы текут; уж читаешь ты, отрок, про славу героев, Славу отца познаешь и великую доблести силу. Колос меж тем золотистый унылую степь украшает, Сочная гроздь винограда средь терний колючих алеет, Меда янтарного влага с сурового дуба стекает. Правда, воскреснет и сон первобытной вины незабытый: В море помчится ладья; вокруг города вырастут стены; Плуг бороздой оскорбит благодатной кормилицы лоно: Новый корабль Аргонавтов, по нового кормчего мысли, Горсть храбрецов увезет; вот и новые битвы настали, Новый Ахилл-богатырь против новой отправился Трои. Пылкая юность пройдет; возмужалости время наступит. Бросит торговец ладью, перестанет обмену товаров Судно служить; повсеместно сама их земля производит. Почвы не режет соха, уже не режет лозы виноградарь; Снял уж и пахарь ярмо с исстрадавшейся выи бычачьей; Мягкая шерсть позабыла облыжной обманывать краской: Нет, на лугу уж баран то приятною блещет порфирой, То золотистым шафраном, то ярким огнем багряницы. Столь благодатную песнь по несменному рока решенью, Нити судеб выводя, затянули согласные Парки. Ты ж, когда время придет, многославный венец свой приемли, Милый потомок богов, вседержавным ниспосланный Зевсом! Видишь? От тверди небесной до дна беспредельного моря Сладкая дрожь пробежала по телу великому мира; Видишь? Природа ликует, грядущее счастье почуя. О, если б боги продлили мне жизнь и мой дух сохранили, Чтоб о деяньях твоих мог я песню сложить для потомства! Песнью бы той победил я тогда и оракийца Орфея, И сладкозвучного Лина, хотя б вдохновляли их боги (Мать Каллиона – Орфея, а Лина – отец сребролукий); Даже и Пан, пред Аркадии суд мною вызванный смело – Даже и Пан пред Аркадьи судом побежденный отступит. Милый! Начни ж узнавать по улыбке лик матери ясный; Мало ли мать настрадалась в томительный срок ожиданья! Милый младенец, начни; кого мать не встречала улыбкой, Бог с тем стола не делил, не делила и ложа богиня. В 25 г. была отпразднована свадьба Марцелла и Юлии; на 24-й год ждали рождения младенца. Тотчас бы по всему подвластному Августу миру помчались гонцы приглашать народы в Рим на великое, искупительное торжество, которое состоялось бы в следующем, 23 году. И Гораций предполагал украсить это торжество своей поэзией; ода I 21
Диану – нежные хвалите хором девы, Хвалите, отроки, вы Цинтия с мольбой, и т. д. была, по всей вероятности, написана в ожидании его. Так велика была повсеместная уверенность, что Фортуна не откажет Цезарю в этом новом драгоценном подарке.
И все-таки она ему в нем отказала. Двадцать четвертый год не принес наследника императорскому дому, а следующий унес даже надежду на его появление. Марцелл занемог; отправленный лечиться в знаменитые своими морскими купаниями Баи, он там и скончался в один из последних месяцев того года, который должен был быть годом искупительного торжества. Велико было горе, причиненное смертью этого светлого, ласкового юноши; Август, не оставлявший надежды до последних дней, отказался от звания консула, в котором он рассчитывал встретить зарю золотого века; Проперций почтил элегией смерть юноши и горе его семьи (III 18); но самый прекрасный памятник поставил ему все тот же Виргилий. Эней навестил своего отца Анхиса в преисподней; тот показывает ему души тех, которым суждено с течением времени украсить своими именами летопись римской истории, души, еще не рожденные, но уже чующие радость или горечь ожидающих их судеб. Среди прочих он показывает ему героя Аннибаловой войны, того Марцелла, который был прозван 'мечом Рима'; рядом с ним Эней замечает юношу:
Весь красотой он сияет и блеском сверкающих лат, но Грусть омрачает чело и потуплены ясные очи. 'Кто, мой отец, этот спутник идущего грозного мужа? Сын ли его? Иль далекий великого рода потомок? Как его шумно приветствуют все! И как сам он прекрасен! Жаль лишь, что грустною мглой его мрачная ночь осеняет'. Тут прослезился Анхис и в печальной ответствовал речи: 'Сын мой, оставь под покровом твоих несказанное горе! Рок лишь покажет народам его, но гостить средь народов Долго не даст; чрезмерным, о боги! знать, блеском державу Римскую он бы покрыл, кабы долее жил между нами. Сколько, ах, жалобных стонов под городом Марса великим Луг прибережный услышит! и, свежий курган огибая, Сколь бесконечную встретишь, о Тибр! ты печальную свиту!.. Отрок злосчастный! О, если бы мог ты жестокое рока Слово нарушить! Ты будешь – Марцелл! О, лилией белой, Алою розой мне дайте почтить омраченную душу Внука; услугой напрасной хоть сердца печаль облегчу я!' Таков был исход тех светлых надежд, с которыми тот же народ два года назад отпраздновал веселую свадьбу Марцелла и Юлии.
X. Марцелла не стало; но народ продолжал жить, продолжал требовать, чтобы его правитель торжественным искупительным обрядом освободил его от 'мучений гнетущего страха'. Печаль императорского дома могла отсрочить исполнение этого требования, но не предать его забвению.
Правда, если относиться к делу строго, то отсрочка была равносильна полному отказу от торжества. Оно должно было быть приурочено к моменту истечения десятого века и нового начала 'великой вереницы веков', а назначение этого момента зависело, понятно, не от воли правителя – последнему оставалось только уловить его, рассчитав его наступление по непреложным хронологическим данным. Но мы знаем уже, как растяжима хронология суеверия; в данном случае не было определенного начального года для счета
