— И что ты сделал? — Ёширо требовательно стиснул пальцы на налившемся кровью уде. — Что ты сделал, увидев своих друзей в смертельной опасности?
Гай словно переломился в поясе, с глухим хеканьем склонившись вперед, сгорбившись и размашисто мотая низко опущенной головой. На сей раз Кириамэ не стал требовать немедленного ответа, догадываясь, что ромей сызнова переживает то, что случилось почти полгода назад. Может, его воображение снова и снова возвращает его к той картине, что открылась ему в сумерках подступающей ночи. К тому, что он напрасно пытается забыть — и что упрямо настигает его в снах и кошмарах. Двигая рукой, Ёширо ощущал рядом горячечный, болезненный жар чужого тела и почти каменную твердость стояка под слоем замши и льна. Сознавая, что Гардиано задыхается от непреодолимого желания выплеснуться — и сознания, что ему не позволено достичь облегчения.
«Интересно, он попросит остановиться? — быстрая мысль промелькнула и тут же сгинула. — Нет. Сегодня он решил пойти до конца. Каким бы этот конец для него не стал».
— Я испугался, — с трудом вытолкнул из себя Гай. Как будто собственной рукой взрезал давно саднящий и гниющий нарыв, отворяя путь дурной отравленной крови. — Испугался и бросил их там. Убедил себя, что мое вмешательство ничего не изменит. Повернул коня и ускакал прежде, чем меня заметили, — он сдавленно застонал. Не от плотской боли, хотя в паху у него сейчас наверняка все полыхало и сворачивалось кровоточащим узлом. — Вот что я сделал. Я просто-напросто трус.
— Трус, мечущийся в поисках не смерти, но воздаяния и достойного наказания, — Кириамэ твердой рукой потянул ромея за спутанные волосы на затылке, вынуждая распрямиться. Спутанные завязки и зацепившаяся пряжка вызвала некоторую заминку, но принцу удалось сильным движением выдернуть ремень из петель. — Встань. Давай-давай, поднимайся. Сам.
Шатаясь и нетвердо держась на ногах, Гардиано поднялся с табурета. Лишенные поддержки штаны и исподнее немедля съехали вниз, к щиколоткам, превратившись в подобие пут, коими стреноживают лошадей. Кириамэ пришлось все-таки помочь ромею переступить через скомканный ворох льна и сукна, и, придерживая за обвязку, направить в сторону постели. Принц тихонько хмыкнул, увидев плотно прижатый к животу дрот Гардиано — стоявший торчком и изнывавший от нестерпимого желания вонзиться в чью-либо плоть.
Плотники русичей сколачивали довольно высокие ложа с резными изголовьями и изножьями. Нихонского принца, привыкшего спать на надежном и твердом полу, мягкие кровати раздражали, но сейчас такая пришлась как нельзя кстати. Толчком между лопаток Кириамэ вынудил ромея опуститься грудью и напряженным животом на постель, так, что плоский выступ изножья пришелся как раз ему под бедрами. Гай ткнулся лицом в расшитое покрывало, с усилием перекатил голову набок, отвернувшись к стене. Заерзал, пытаясь нашарить опору, выпрямляя ноги и приподнимая зад. С силой вывернутые назад плечи Гардиано, заломленные руки и прогнувшаяся спина в цепкой оплетке сибари на краткий миг обрели каллиграфически совершенные очертания. Ёширо чуть вздрогнул, уловив, как молоточками забилась кровь в висках и под ребрами зародилось, устремляясь вниз, горячее, тянущее, колючее тепло.
Это было совершенно неуместно. Выслушав чужую тайну, принц не преисполнился отвращением или презрением к Гаю Гардиано. Ну, разве что самую малость позлорадствовал. Обстоятельства человеческой жизни бывают всякими. Ромей из Ромуса не безупречный нихонский самурай, связанный нерушимой клятвой пасть вместе с сюзереном. Он поступил согласно разумениям людей Заката, предпочтя спасти свою шкуру. Если теперь он мучается запоздалым стыдом и гнетущей мыслью об утрате лица, тем лучше для него. Очищение дарует свободу. А вот вожделение к ученику опасно, в этом сходились и кадайские трактаты, и многоопытная госпожа О-Тикусё. Наставник должен исполнять свой долг, безупречно проводя доверившегося ему человека сквозь ритуал, где нет места личным привязанностям и склонностям.
С точки зрения нихонского принца, с лица Гай Гардиано уродился так себе. Зато тело у него было именно таким, какое могло бы прийтись по вкусу Ёширо Кириамэ. Жилистое без излишне выпирающих мускулов, упругое, податливо-гибкое, напряженное, как лучная тетива… узкие бедра и бесконечно длинные, стройные ноги. Подтянутые ягодицы и заманчиво влекущая щель между ними. Мысленно Ёширо треснул себя по рукам, изгоняя настойчивое желание огладить вздрагивающую, мокрую от пота спину Гая, постепенно опуская ладонь ниже и ниже. Почему-то Кириамэ был уверен, что если слегка надавить даже двумя перстами в заветном местечке, тугая плоть уступит вторжению без малейшего сопротивления. Там, внутри, злоязычный наглец Гардиано будет горячим, гладким и очень, очень нежным. Готовым принять все, что пожелает дать ему долгожданный гость — и отдариться достойно.
Кириамэ резко тряхнул головой и до крови закусил кончик языка, вынуждая себя опомниться. Они здесь совершенно не за этим. Это Пересвет, а вовсе не он, мечтает опрокинуть ромея на спину и самолично вызнать, каково провести с ним веселую ночку. Хватит стоять столбом и пялиться на чужую беззащитную задницу, какой бы аппетитной она не мнилась.
Пришлось кашлянуть, прежде чем заговорить, так пересохло во рту.
— Считай, — велел Ёширо. — До десяти.
— На чьем языке? — глухо и малость неразборчиво долетело в ответ. Кириамэ не удержался от сдавленного смешка. Вопрос Гая был крайне уместным.
— Можешь на своем, — Кириамэ сложил вдвое ремешок тонкой кожи, прикинув место и силу первого удара. Хорошая штука местные ремни — не калечат, разрывая кожу и оставляя долго заживающие отметины. — Начинай.
— Юне, — отчетливо выдохнул Гардиано, когда через его бедро протянулся и налился багровым тонкий след. В хлестко-обжигающий миг соприкосновения ромей дернулся всем телом, сводя вместе лопатки и поджимая зад. Новый удар он принял уже спокойнее, заранее предугадав мгновение, когда стоит расслабиться. — Дуо. Трес… — он низко, гортанно взвыл и заерзал, вжимаясь в постель в напрасной попытке кончить хоть таким образом. Ёширо как наяву представил разбухший, ставший таким чувствительным уд. Возбужденная, горящая плоть размашисто терлась о жесткую, расшитую серебряными нитями парчу, обдираясь, кровоточа и брызгая тягучими, липкими каплями. — Куа-аттро, куи-инте-е…
Кириамэ никогда не предполагал,
