— Ксо! — оглушительно рявкнул сам на себя Кириамэ. Подавился горькой слюной и уже тише добавил подхваченное у Пересвета: — Блин. Горелый. Перерождаться мне навозной мухой десять тысяч лет. Гардиано, очнись!
«Молодец, — желчно поздравил внутренний голос. — Кажется, ты его убил. Вопрос первый — куда денем труп, отдадим домовому? Вопрос второй — что скажем царевичу? Вопрос третий — как теперь жить?..»
— Заткнись, — прикрикнул на неуместного советчика Ёширо. Отшвырнул ремень, словно тот был из раскаленного железа, ринувшись к неподвижно обмякшей фигуре. Ромей не откликался. Его бедра и ягодицы сочились кровью, медленно проступавшей из длинных, узких следов беспорядочно нанесенных ударов.
По спине Кириамэ лавиной прокатилась пригоршня ледяных капель. Руки мелко затряслись, но усилием воли и несколькими глубокими вдохами-выдохами принц заставил себя успокоиться. Чтобы не случилось, чтобы он не натворил, сейчас нельзя впадать в бессмысленную, лишающую сил и разума панику.
Ёширо нашарил кончик сибари-паутины, сильно и резко дернув бечевку к себе. Бесконечно долгое мгновение сибари упрямилась, прежде чем недолговечный рукотворный узор начал рассыпаться, превращаясь в обычную волосяную веревку. Кириамэ рывком отбросил ее в сторону, приложил согнутые пальцы к шее Гая. Ощутил быстрое, злое биение крови в жилах — и услышал чей-то рыдающий выдох. Запоздало смекнув, что облегченный всхлип — его собственный.
— Еще немного, и принц великой империи от ужаса навалил бы прямо себе в штаны, — поделился Ёширо с комнатой на родном наречии. Ценой немалых усилий и надсадного хруста в позвоночнике он перевернул ставшего ужасно тяжелым и горячим ромея сперва на бок, а затем на спину, оттащив от края постели и устроив головой на подушках. Гай дышал, медленно и очень редко, и вроде не собирался отдавать концы. Узкое, подвижное лицо с опущенными веками выглядело помолодевшим, спокойным и умиротворенным, и казалось светящимся изнутри, словно глубоко под кожей и впрямь текло растворенное в крови пламя. Ёширо присел на край постели, переводя дух и соображая, что предстоит сделать. Принести горячей воды и промыть раны, заодно обтереть Гардиано с ног до головы, отыскать склянку с заживляющим бальзамом…
Ромей внезапно передернулся всем телом, и Ёширо приготовился внимать негодующим воплям и проклятиям, что вот-вот справедливо обрушатся на его повинную голову. Но Гардиано не издал ни звука, только начал шевелиться на постели дергаными, неуверенными рывками. Напрягая затекшие в объятиях сибари руки и плечи, комкая в сжавшихся кулаках расшитое покрывало и елозя по нему туда-сюда израненной задницей. Из приоткрывшегося рта вырвалось сдавленное, долгое «ах», когда Гаю удалось согнуть ноги в коленях и приподняться над постелью. Обмякший и сжавшийся уд с пунцовыми пятнами потертостей воспрянул к жизни, неспешно, но неуклонно наливаясь кровью и приподнимая головку. Кириамэ оторопел, пытаясь вспомнить страницы мудрого кадайского наставления — не говорилось ли там чего о подобных случаях?
Гай Гардиано распахнул глаза. Непроглядно-темные, подернутые изнутри мутной поволокой. Устремленные в никуда.
Это выглядело так дико и странно. Слегка отсутствующее, невозмутимое лицо с глазами безумца, и напряженно выгибающееся тело. Ёширо вдруг осознал смысл рваных, неловких движений Гардиано — ромей подмахивал, отдаваясь невидимому любовнику.
Кириамэ испытал непреодолимую потребность треснуть себя кулаком по голове. Несколько раз, чтобы проняло. Ну куда он полез, что вытворил? По скудоумию и неопытности затащил Гардиано прямиком в то, что именовалось мурасаки-кири. Пурпурный туман, где затмевается сознание, истончаются и теряются тропы разума. Ему довелось один-единственный раз подсмотреть, как госпожа О-Тикусё бережно и по общему согласию ведет ученика к пурпурной дымке. Как назло, именно тогда до него долетел быстро перемещающийся по коридорам серебристый перезвон гонга, возвещающий третий час дня — время, когда принцу Кириамэ надлежало спешить в Зал церемоний и присутствовать при малом выходе. Он не узнал, как наставница извлекала подопечного из влекущей пропасти губительного наслаждения и возвращала ему здравый рассудок, но пугающе точно вспомнил кадайский трактат. Пребывание в мурасаки-кири редко затягивается надолго, утверждалось в книге, но неправильно совершенный из него выход чреват скверными последствиями. Безудержными, неостановимыми слезами или бессмысленным смехом, попытками расправиться с наставником или причинить вред себе, временной утратой речи, слуха и зрения…
Попытки звать ромея по имени, тычки под ребра и оплеухи ничего не дали. Собравшись с духом, Ёширо прижался губами к приоткрытому рту. С равным успехом можно было целовать статую — твердую, гладкую и совершенно безответную. Только мерные движения бедер и темная кровь, размытыми пятнами марающая серебристую парчу.
— Хорошо, — невесть кому бросил Ёширо. Возможно, беседуя со своей ехидно ухмыляющейся судьбой. — Ладно. Я все осознал. Я безответственный идиот. С тяжким грузом этого знания мне предстоит прожить много несчастливых дней и лет, — он торопливо распустил тщательно вывязанный узел на длинных завязках хакама. Сбросил широкие штаны и запустил ладонь себе промеж ног, молясь неведомо кому только об одном — чтобы младший братец не подвел и встал поскорее. Мысленно Ёширо перебирал своих прекрасных дам и изысканных поклонников. Не помогало, плоть в ладони оставалась мягкой. Судорожно выдохнув, вспомнил Пересвета — мечущиеся по лицу полупрозрачные пятна солнца и тени от качающейся листвы, обоюдную неловкость и приглушенный, гортанный смех. Руки, так крепко сжимавшие его в объятиях, стараясь защитить от всех невзгод мира. Стоило царевичу уехать, и он тут же наворотил бед. Втянув в безумную круговерть человека, которому неосмотрительно обещал помощь и поддержку.
