— Что ты опять сидишь, глаза ломаешь? Шла бы во двор погуляла! А то испортишь себе зрение и нацепишь, как твой папаша, очки на нос…
Перспектива «нацепить на нос очки» казалась Даше устрашающей, и она, пугаясь, и в то же время с неохотой, откладывала книгу и шла во двор.
Во дворе, впрочем, не было ничего завлекательного. Пусто, ни одного ребёнка вокруг. Лишь помойные бункеры с гниющими в них и вокруг них мусорными кучами, да груды металлолома, оставшиеся от некогда бывшей детской площадки. Ржавая горка с выломанными ступеньками и пробитой в середине железного листа дырой. Сорванные с петель, изломанные, гнутые качели, скрипящие на ветру, как ревматические суставы старого деда. Этот скрип почему-то наводил ужас на Дашу, особенно на фоне этих окружавших двор страшных серых зданий с пустыми, словно чёрные дыры, окнами…
«Володю там, наверное, уже в армию забрали… — тоскливо вздыхала Даша, — Когда-то мы теперь увидимся? Да и увидимся ли…»
Даша возвращалась домой грустная, еле ковыряла вилкой свой ужин, а потом ложилась на кровать и тихо плакала.
— Что с тобой? — как-то раз под вечер спросила мама, видя, что глаза у Даши на мокром месте.
— Мама, я в деревню хочу.
— Теперь только на будущее лето в деревню поедешь, — ответила мама, — Щас какая тебе деревня…
И Даше от этого становилось ещё грустнее.
Глава 28
В отличие от своей сестры, бестолковой ветреной Вали, Галина поступила в институт с первого раза. На факультет ПГС — то бишь, промышленно-гражданского строительства.
Трудно давалась Гале инженерная наука. Она и в школе-то у себя в деревне звёзд не хватала. Но цель, что твёрдо стояла перед ней — выучиться и остаться в Москве — заставляла её яростно вгрызаться в гранит науки даже по ночам. Ей казалось, что она скорей застрелится, чем вернётся снова в деревню месить навоз, к своим крикливым необразованным родителям.
Красавицей Галя не была. Из всех троих сестёр она вышла самая неказистая. Невыразительное, с мелкими чертами, лицо, плохая от природы кожа, и жиденькие серые волосы, стянутые сзади резинкой в крысиный хвостик. Неудивительно, что парни в институте совсем не обращали на неё внимания.
Однажды приглянулся ей на потоке один сокурсник — высокий, кареглазый. Аркадием звали. Она поглядывала на него украдкой, не питая, впрочем, особых надежд: по нему сохла каждая вторая девчонка в её группе.
И вот как-то раз он сам к ней подошёл, этот Аркадий. Когда шли после института к метро весёлой студенческой толпой.
— Галь, — сказал он, — Дай двадцать копеек…
Двадцать копеек у Гали лишними не были — сама тянула до стипендии. Ела одни пустые макароны, запивая кипятком без заварки. Тем не менее, загипнотизированная его взглядом, открыла свой кошелёк и протянула ему деньги.
Аркадий молча взял и тут же подошёл к ларьку у метро:
— Дайте эскимо!
Молоденькая продавщица протянула ему запотевший шоколадный брикет на палочке. Тот взял, заигрывая, подмигнул продавщице и с невозмутимым видом принялся уписывать купленное мороженое.
Галя так и застыла. У неё было ощущение, будто ей съездили по физиономии мокрой тряпкой. Сколько раз, проходя мимо этого ларька, она сама облизывалась на все эти «стаканчики» и «эскимо», но не могла позволить себе ничего из этих вкуснейших советских лакомств! В такие моменты она часто мечтала, что вот был бы у неё мальчик, угостил бы мороженым… А теперь, получается, она сама, того не ведая, угощает мужика!..
В ту же секунду слетела у неё с глаз розовая пелена девической влюблённости. Слетела раз и навсегда.
«Чтобы я ещё раз дала мужику хоть копейку… Да ни в жизнь!» — клокоча от негодования, думала она.
Эти двадцать копеек, отданные парню на мороженое, долго ещё отрыгивались Галине. С тех пор все мужики умерли для неё как класс — точнее, остались, но лишь как ступеньки для достижения её, Галиных, целей. И решила она тогда, что вернёт себе эти двадцать копеек. Вернёт, и под большие, очень большие проценты.
«Ты вернёшь…» — мысленно сказала она, когда встретила Юрку, сына хозяйки квартиры, где она, уже после института, снимала комнату.
Юрка, тихий очкарик-домосед, видевший дотоле девушек только издали, попал под её чары почти мгновенно. Напрасно его мамаша-каракатица хваталась за сердце и хрипела: «Врача! Врача!..», когда узнала, что они подали заявление в ЗАГС. Напрасно, оставшись с Галей наедине, когда сын побежал звонить в «скорую», тяжело ворочала языком, задыхаясь от ненависти:
— Аферистка ты, лимитчица… Я вам зелёную улицу всё равно не дам…
Галине долго не удавалось забеременеть. Юрка в сексе был полным нулём — ничего не умел, всему его учи. Подкидывала дровишек в огонь Каракатица, тихо, но изощрённо пиявила невестку, била по самому больному. Галя закрывалась в туалете и плакала. Вечерами, лёжа с мужем в постели, жаловалась ему на свекровь, на что тот неизменно отвечал, как заведённая кукла:
— Она моя мать.
Вообще, от Юрки, кроме московской прописки, оказалось мало толку. Не умел Юрка ни денег заработать, ни по карьерной лестнице подняться, хотя тоже по образованию инженером был — авиационный институт закончил. Раз сделали его бригадиром — двух месяцев не продержался, написал заявление.
— Ну его в болото, это бригадирство… Не могу я…
В тот день, когда жена потащила его с собой в лесопарк, и он сломал об дерево лыжу, сказал то же самое:
— Ну их в болото, эти лыжи…
Галина крутилась сама. Торчала до ночи на работе в своём проектном институте — домой не несли ноги. Когда забеременела Дашей — и то ходила на работу чуть ли не до родов.
Юрка очень хотел ребёнка. Сам вёл себя, как ребёнок, когда в дом принесли запелёнутую куколку — новорожденную. Стирал в ванне пелёнки. Кормил из бутылочки. Сам гулял в скверике с коляской.
Каракатица баба Зоя с сарказмом комментировала, будто обращаясь к невидимой публике:
— Девочка, наверно, когда подрастёт, будет его мамой называть. Мама Юра и папа Галя…
«Папа
