— Поднимаем его!
Вестерберг и Бенгтсон сносят дымящееся тело Клакмана вниз по винтовой лестнице.
Внизу они останавливаются, ловя ртом воздух. Но дышит ли Клакман? У Вестерберга с собой фонарь, и в его слабом свете Бенгтсону видно, насколько серьезно пострадал Клакман. Несколько пальцев его обуглились, волосы на голове обожжены и лицо сильно обгорело.
— Нужно его отнести в дом, — говорит Бенгтсон.
Они толкают дверь и выходят наружу. Бенгтсон вдыхает ледяной воздух. Шторм начинает стихать, но волны бушуют, как и прежде.
Бенгтсон и Вестерберг с трудом добираются до берега. Обессиленный Вестерберг отпускает ноги Клакмана и падает на колени в снег. Бенгтсон склоняется над Клакманом:
— Ян? Ты меня слышишь, Ян?
Слишком поздно. Сильно обгоревший, Клакман неподвижно лежит на снегу. Душа уже покинула тело друга Бенгтсона.
Тот слышит приближающиеся голоса и поднимает голову. Это смотритель Йонсон и другие спешат к ним на помощь. За ними бегут женщины. Одна из них Анн-Мари, жена Клакмана.
В голове пустота. Он знает, что должен что-то сказать ей, но что можно сказать, когда случилось самое страшное.
— Нет!
Женщина вне себя от горя падает на колени рядом с Клакманом и начинает его трясти. Она в отчаянии. Но это не жена Клакмана Анн-Мари. Это Лиза, жена самого Бенгтсона, и она безудержно рыдает над мертвым телом.
Матс Бенгтсон понимает, что его жестоко обманывали.
Он встречается с женой взглядом. Она пришла в себя и поняла, что наделала. Но Бенгтсон только кивает.
— Он был моим другом, — говорит он, отворачиваясь от погасшего маяка.
7
— Так ты думаешь, раньше было лучше, Герлоф? — спросила Майя Нюман. Опустив чашку на стол в холле дома престарелых, Герлоф задумался.
— Не во всем, — ответил он после паузы. — Но много чего раньше было лучше… У нас было больше времени. Например, чтобы подумать, прежде чем что-то делать. Сегодня нам все некогда.
— Вот как, — произнесла Майя. — А помнишь мастера обувных дел в Стенвике? Он нам шил ботинки, когда мы были маленькими?
— Мастера Паулсона?
— Да, так его звали, Арне Паулсон. Худший в мире сапожник. Он так и не научился отличать правый ботинок от левого, или не считал это нужным. И всегда шил одинаковые ботинки…
— Помню, — тихо сказал Герлоф.
— Я помню боль, — продолжала Майя. — Его обувь одновременно жала ноги и болталась на них. И ботинки всегда спадали во время бега. Что в этом хорошего?
Тильда, сидевшая за одним с ними столом, с интересом слушала разговор. О проблемах на работе она уже почти забыла. Эти разговоры о старых временах надо было бы записать, но диктофон остался в комнате Герлофа.
— Ну… — Герлоф снова взялся за кружку. — Может, люди и не слишком хорошо думали раньше, но во всяком случае они
Двадцатью минутами позже Тильда с Герлофом снова были в его комнате. Под мерное тиканье часов Герлоф рассказывал о тех годах, когда он подростком работал юнгой на корабле. «В доме престарелых совсем нескучно», — подумала Тильда. Наоборот, здесь было спокойно и приятно. Ей нравилось приходить в гости к Герлофу и забывать обо всем, что происходит на работе. Особенно ей хотелось забыть то, что случилось на Олуддене.
Она совершила ошибку, не проверив имя, — чудовищную ошибку. И в результате с ней не разговаривает муж покойной Катрин Вестин, а коллеги наверняка вовсю о ней сплетничают. И надо было этому случиться в первый день работы.
Но ведь в этом была не только ее вина.
Тильда заметила, что отвлеклась. Герлоф уже закончил говорить и выжидательно на нее смотрел.
— Все меняется, — сказал он.
Диктофон работал, магнитная лента в кассете наматывалась на приемную катушку.
— Да, времена меняются, — проговорила Тильда. — Старые добрые времена… О чем ты думаешь, когда вспоминаешь прошлое?
— Ну… Для меня это прежде всего море, — ответил Герлоф, бросая взгляд на диктофон. — Все эти прекрасные шхуны в гавани Боргхольма. Корабельный запах — запах сосны, смолы, краски, нефти, затхлых трюмов и стряпни кока.
— Что было самое лучшее в те годы?
— Покой… и тишина. Не нужно было никуда спешить. Конечно, в то время уже имелись моторы на большинстве лодок, но на парусниках были только паруса. И если не было ветра, то ничего нельзя было с этим поделать. Оставалось только бросить якорь и ждать, пока ветер вернется. И никто не знал, где находится парусник, потому что тогда еще не было ни радио, ни телефона. Поэтому в один прекрасный день корабли с надуваемыми ветром парусами просто показывались на горизонте. И, выдохнув с облегчением, жены спешили в гавань встречать моряков.
Тильда кивнула. Подумав о своей ошибке, совершенной неделю назад, она спросила Герлофа:
— Что тебе известно об Олуддене?
— Об Олуддене? Немного. Хутор по соседству со Стенвиком. Твой дедушка жил неподалеку от Олуддена.
— Правда?
— Да. Его дом был в паре километров на севере. Рагнар ловил угря и присматривал за маяками.
— А ты знаешь какие-нибудь истории, связанные с теми местами?
— У дома в Олуддене плохая репутация… Говорят, фундамент сложен из остатков заброшенной часовни, а бревна взяли с потерпевшего крушение корабля. Тогда для людей главным была экономия.
— А почему светит только одна башня? — спросила Тильда.
— Там случилось какое-то несчастье. По-моему, пожар. Там поставили два маяка, чтобы моряки могли отличать Олудден от других мест на Эланде, но под конец было слишком дорого содержать оба. Одной башни вполне хватало.
Герлоф помолчал и добавил:
— А теперь корабли осуществляют навигацию с помощью спутника, так что им маяк вообще не нужен.
— Новые времена, — констатировала Тильда.
— Вот именно. Левый и правый ботинок.
В комнате воцарилась тишина.
— Ты там была? — поинтересовался Герлоф.
Тильда кивнула. Герлоф закончил рассказ о семье Давидсонов, так что можно было отключить диктофон.
— Я была там на прошлой неделе, — произнесла она. — Там произошла трагедия.
— Да, я читал об этом в газете. Утонула молодая женщина, так? Мать двоих детей?
— Да.
— И кто ее нашел?
