— Да никак, — утробно пролаял я, — слухи о моей смерти оказались несколько преувеличены.
Но он не верил ни словам, ни глазам — рискнул подойти, всмотреться.
— Да живой я, — проворчал я. — Просто временно был мертвый. Все в порядке, Алексей, температура нормальная, трупных пятен нет. Займи пятьсот рублей, рассчитаться нечем.
— Да, конечно… — Головин стал шарить по карманам, выудил несколько мятых купюр, сунул их мне и быстро отдернул руку. Я отсчитал требуемую сумму, отдал водителю. Даже в темноте было видно, как тот смертельно побледнел. Что с ними не так? Мертвецов никогда не видели?
— Давай дальше, — сказал я. — Сейчас шлагбаум откроют.
— Ну уж нет… — замотал головой парень. — Дальше не поеду, сам дойдешь, тут недалеко…
Ладно, черт с ним. Я выбрался из машины. Едва захлопнул дверцу, как он резко сдал назад, пулей развернулся и помчался прочь, как автогонщик по трассе.
Остались я и потрясенный Головин. Он так смотрел, словно я олицетворял саму старушку Смерть (впрочем, в некоторых поверьях она не старушка, а очень даже милая девушка).
Из будки робко высунулся товарищ Головина и сразу спрятался. В этом было что-то сатирическое. Каждый день из года в год лицезреть похоронные кортежи, гробы, венки, заплаканных людей — и стать от этого настолько чувствительными и суеверными?
— Леха, отомри, — проворчал я. — Деньги верну.
— Да ладно, Никита, можешь не возвращать… — Он явно томился моим присутствием на границе охраняемой территории. — Слушай, а ты уверен… — Он колебался, не знал, как закончить.
— Нет, — отрезал я. — Будем разбираться. Закурить дай.
— Н-не курю…
— И давно?
— Н-никогда не курил…
Ладно. Я махнул рукой и шаткой поступью двинулся в глубь охраняемой территории. От затеи стрельнуть сигарету у напарника я отказался. Он заперся в будке и собирался до последнего держать оборону.
— Я позвоню Сергею Борисовичу, можно? — донесся слабый голос Головина. — Он вроде здесь, ему тоже сообщили…
— Не надо, — буркнул я, — не звони. Сам принесу благую весть.
— Хорошо, не буду… — Головин облегченно вздохнул.
Я шел, шатаясь, по щебеночной дорожке, иногда останавливался, разражался кашлем. Вновь сходило затмение, голова отказывалась работать. Ноги с трудом волочили отяжелевшее тело. Где моя суперсила?
Я опустился на лавочку, чтобы избавиться от одышки. Пропадала чувствительность — к боли, к холоду. Требовалась воля, чтобы подняться и продолжить путь между шеренгами кустарников.
Завершение ночи выдалось малооблачным. Природа словно извинялась за причиненные населению неудобства — ветер стих, осадков не было, даже облака разбредались, и в их разрывах угадывались звезды. До рассвета оставалось несколько долгих часов.
Я терял ориентацию — неведомым образом меня снесло с дорожки, и я оказался на центральной аллее парка. Парк Памяти Новосибирского крематория был образцом ландшафтного искусства. Находись он в городе, сюда бы приходили отдыхать семьями, по аллеям сновали бы мамы с колясками, а все скамейки оккупировали бы пенсионеры. В плане он представлял зеленый прямоугольник с круговой аллеей. Сквозные дорожки делили центральную часть на равные сектора.
Самая широкая, центральная, прорезала весь парк и выходила к главной лестнице крематория. На центральном пятачке, где сходились все дороги, возвышался скульптурный Иисус на распятии.
Я брел мимо строгих рослых фонарей, мимо колокола над дорожкой, мимо ангелов с крыльями, монументальных вазонов на каменных постаментах.
Фонари испускали приглушенный свет — здесь не было ночью темноты. Трава почти не жухла, ее регулярно подстригали. Ухоженные кустарники еще сохранили часть листвы. В летнее время здесь всегда множество цветов. Христианские символы чередовались буддийскими и мусульманскими.
«Мы не отдаем предпочтения одной религии, — объяснял Сергей Борисович, — здесь все равны перед вечностью, примиряются люди разных конфессий, и не имеет значения, что у них кардинально отличаются представления о загробном мире. Здесь неважно, богатый ты или бедный, коммунист или крайний либерал, грешник или праведник — смерть всех уравнивает. Путь в подземное царство отовсюду одинаков. А смысл нашей жизни в том, что она имеет свой предел…»
На меня взирал бронзовый Будда, олицетворяя вселенское спокойствие, — он восседал на постаменте из золотых лепестков. Готовились взмыть в небо крылатые ангелы…
Я снова сидел, смотрел на здание крематория, возвышающееся в конце аллеи. Его венчал терракотовый купол. Позади крематория выстроились колумбарии с нишами для урн с прахом. В светлое время суток они напоминали нарядные жилые домики. Несколько месяцев назад я заключил с администрацией договор касательно собственного погребения. И ведь прекрасная была возможность привести его в действие…
Я зажмурился, представив, как все могло происходить. Друзья, знакомые и безутешные родственники во главе с Варварой и мамой следуют за церемониймейстером и гробом по пространству крематория. Втягиваются в длинный коридор, в конце которого горит ослепительный белый свет. Скорбная процессия растворяется в этом свете. Торжественно звонят колокола. Люди проходят мимо застекленных витрин Музея памяти. Там собраны вещи реально существовавших людей — так называемые материальные портреты. Шествие заканчивается в прощальном зале. Там работает священник (или не работает — дело хозяйское), звучит пронзительная музыка, от которой наворачиваются слезы и рвется душа.
Потом гроб с моим телом погружают в печь, а закончится мероприятие «тихим салютом» — белыми шарами, устремленными в небо. Их поочередно выпускают дети, что подчеркивает тихую печаль события. Иногда выпускают белых голубей, символизирующих чистоту и свет, но насчет голубей в моем договоре ничего не сказано. Впрочем, Варвара могла бы оплатить эту дополнительную услугу — в честь нашего доброго знакомства… Я, кстати, совсем недавно узнал, что слово «колумбарий» переводится с латинского, как «обитель голубей», «голубятня».
В окружающем пространстве было тихо, как в нише колумбария. Я поднялся по ступеням, свернул влево, на подъездную дорожку к крематорию, побрел к музею. Здание бывшей котельной, превращенное в один из самых странных музеев мира, располагалось под боком. Пространство у входа венчал задумчивый сфинкс, вокруг которого наматывал круги охранник из ЧОПа. Мерцал огонек сигареты.
Он перестал ходить по кругу, решил прогуляться за угол, в этот момент я и возник в окрестностях входной двери. Она открылась бесшумно, плавно. Никто не остановил возникшее из темноты «привидение» — грубый недочет охранной структуры.
В музее также было тихо, но уже
