Реанимат снова кидается ко мне. Мне нечем его убить. Я не люблю драться. Я вообще-то трус. Когда я воровал, чтобы выжить, то работал по квартирам, непосредственно людей не грабил, избегал любого прямого контакта, пока меня не завербовал О45. Базовая подготовка по рукопашному бою, основанная на карате и крав-мага, почти не изменила моего отношения к насилию. Я в этом не силен, но кое-что умею. Со множеством противников, как в кино про кунг-фу, не справлюсь, но одного реанимата одолею. Наверное.
Потолочные огни мигают. Я хватаюсь руками за ремешки на поручнях, подтягиваюсь и пинаю его в голову. Он падает, но снова поднимается. Надеюсь, парочка подняла тревогу, хотя я не верю в это. Мы бы тогда затормозили, хотя машинист мог просто покинуть кабину и бросить поезд.
Реанимат замахивается. Я поднимаю руки, как меня учили, и блокирую его неуклюжие удары. Из разбитого мной лица течет кровь, и какая-то розовая жидкость сочится из его левого уха. Я бью его по лицу и по животу, пытаясь выиграть время и справиться со своим дыханием и страхом. Здесь, в этом вагоне, нет ничего, что можно использовать как оружие, даже нелетальное. Окна – из двойного пуленепробиваемого стекла. Мелькает мысль, не стоит ли просто сбежать, а потом дождаться, когда власти разберутся с ним на следующей станции, но мы в последнем вагоне, и реанимат загораживает выход.
Поезд делает поворот, и нас швыряет вправо. Я хватаюсь за сиденье, меня заносит в сторону, а реанимат врезается в окно. Оно не разбивается, но на месте удара остается кровавое пятно. Пятисантиметровая квадратная наклейка спрашивает: «Готов ли ТЫ встретить ИИСУСА?»
Реанимат падает поперек двух сидений. Подлокотник, должно быть, врезается ему в живот, пока он дергается, пытаясь перевернуться. Голова его висит на той высоте, где люди вытягивают ноги. Это прекрасная возможность смотаться.
Его рука неловко висит над соседним сиденьем. Я ударяю ногой в плечевой сустав, соединяющий руку с торсом. Чувствую, как он поддается. Реанимат падает ниже, конечность бесполезно болтается. Он не кричит.
Реанимат поднимается, опираясь на одну руку. Он все еще пытается достать меня рабочей рукой, но выглядит это жалко и, наверное, смешно. Я больше его не боюсь. Бью снова – прямой удар правой, от бедра, всем весом. Его голова дергается, я чувствую в кулаке отдачу, но он все еще стоит. Почему я не могу вырубить этого безмозглого ублюдка?
Я продолжаю пинать и бить, пока его лицо не становится красно-коричневым месивом. Я все еще бью его, когда человек с тремя полосками на зеленой армейской рубашке заходит в вагон и всаживает пулю в череп реанимата.
– Здесь сказано, что у вас есть лицензия на скрытое ношение оружия, – говорит парень из спецподразделения.
– Да, – говорю я.
Он выжидающе молчит.
– Я могу носить пушку. Но не ношу. Это мое решение.
Мы в офисе начальника станции Атево. Это короткий допрос.
Комендантский час еще не наступил, однако отряды СП уже собираются. Этот сержант был в поезде и увидел атакованную парочку. Машинист слегка раздражен тем, что мы забрызгали кровищей его поезд.
Передо мной стакан чего-то шипучего и оранжевого. У сержанта дома больная мать и старший брат-инвалид. Он пошел в армию, чтобы обеспечить их, чтобы помочь. Я получаю эту информацию быстро, за секунды. Драка, напряжение – из-за них я вспотел и противогрибковая мазь сошла. Я открыт для мира. Или открыт для мирового разума. Я просто хочу домой. Солдатик думает, что помогает, но это не так.
– Я должен составить рапорт, и он отправится вашему начальству, – говорит он. И наклоняет голову, словно извиняется, словно ему стыдно за это.
Я пожимаю плечами.
– Я могу идти?
– Я загрузил пропуск на ваш имплантат, просто чтобы вы добрались домой вовремя, без стычек с другими отрядами СП.
– Спасибо.
Esprit de corps.[8]
Я иду домой, а там, у меня на пороге, стоит еще один реанимат. Женщина.
Я не в настроении снова драться. Перебираю другие варианты. Я мог бы подождать, но не хочу торчать на улице. Есть парочка друзей, но не настолько близких, чтобы звонить им в таких случаях. Реаниматка бьется головой в дверь. Она похожа на школьную директрису, одета в юбку, блузку и удобные туфли. Пачкает отделку кровью. Думаю, другие жильцы слышат стук, но игнорируют его. Я подхожу к ней сзади, и она меня пока не заметила.
Поддавшись импульсу, я звоню Аминат.
Один гудок, потом громкое шипение, и я отодвигаю телефон от уха. Шипение прекращается, и я слышу ее голос.
– Алло? – говорит она.
– Это что такое было? – спрашиваю я.
– Кааро! Не обращай внимания. Я готовлю. Как дела?
Реаниматка слышит наш разговор и оборачивается.
– Это прозвучит странно и нахально с моей стороны, так что я заранее извиняюсь…
– Да.
– Я не сказал, что мне нужно…
– Ты можешь прийти.
– Как ты…
– Поспеши. Уже комендантский час. – Она дает мне адрес.
Я ухожу в тот момент, когда реаниматка решает подойти ко мне поближе.
Аминат включает «Top Rankin’» [9] и тихо подпевает, ставя мой стакан на столик для закусок. Она ходит босиком, в закатанных джинсах и блузке без украшений – аккуратный повседневный наряд.
У нее дом в Тайво, на следующей станции по часовой от меня, ближе к Северному ганглию. Это более благополучный район, где в каждом гараже есть машина, и повсюду колючая проволока и охранные системы. У них такая мощная спутниковая технология, какую раньше только в шпионских триллерах можно было увидеть.
Мне неловко, что я заявился к ней, но Аминат воспринимает это так естественно, что от дискомфорта вскоре не остается и следа. Здесь тепло, играет регги двадцатого века и слегка пахнет благовониями. Она отводит меня в ванную; я думал, она поухаживает за мной, но Аминат выдает мне вату, воду, мыло, пластырь, дезинфицирующее средство, йод и улыбку. Она говорит, что будет в гостиной, а я могу пока отмыть руки и лицо от крови. Приведя себя в относительно приличный вид, я присоединяюсь к ней, она ставит передо мной напиток, от нее исходит запах жасмина. Потом садится напротив, все еще беззвучно подпевая Бобу Марли, и смотрит.
– Так ты, значит, что-то вроде поэта-воина? – спрашивает она.
– Все не так романтично, – отвечаю я. – Я не дерусь и не пишу стихи.
– И все же у тебя на руках кровь. Кто ты, Кааро? Это имя или фамилия?
– Просто Кааро.
– Ты йоруба?
– Да.
– И твое имя значит «доброе утро»?
– Да и нет. Полное имя – «Ile Kaaro o Jiire», что можно перевести как «доброе утро, приятного пробуждения», однако это термин, который означает: «все люди и земли, говорящие на Йоруба».
– Странное имя. Тебя так родители назвали?
– Да. У меня был идейный отец.
– Это он сказал тебе не пользоваться фамилией?
– Нет, это была моя идея.
– Как
