Сутки простояли нижегородцы в Павлове и Ворсле, как прискакал из Мурома гонец с известием: муромцы прощали из города литовцев и открыли ворота острога.
Нежданно заявился к Ивану Никитичу Романову Голицын.
В сонях холоп помог снять шубу, принял от князя высокую соболиную шапку, хихикнул невпопад. Василий Васильевич его по лбу треснул:
— Почто скалишься, дурак?
Встретившему Романову сказал сочувственно:
— Наслышан, болеешь. Проезжал мимо, проведать решил.
— Хвори мои от раны, ко всему простудился.
— Вестимо, в молодые лета никакая простуда нас не брала, а ныне ветерок не с той стороны — и кашляешь.
Молоко горячее на мёду пей, боярин.
Сел в обтянутое сукном кресло с деревянными резными подлокотниками, пожевал губами. Романов гостя не торопил, ждал, когда тот сам разговорится, и уж никак не верил, будто тот заехал справиться о здоровье.
У Голицына под нависшими бровями хитрые глазки бегают. Спросил будто невзначай:
— Нет ли каких вестей от владыки? — И вздохнул: — Ох-хо-хо, митрополиту и тому покоя нет.
А Ивану Никитичу Романову и без того тошно. Известие о том, что брат в Тушине, повергло его в смятение. Сколько раз, бывало, в беседах один на один Филарет поучал брата, чтобы не вздумал податься к самозванцу, но и Шуйского не поддерживал. А тут, надо же, сам в Тушине оказался...
Разные ходили о том слухи: одни утверждали, что митрополита силком увезли, другие — по своей воле подался и за то произведён самозванцем в патриархи. В одной из проповедей патриарх Гермоген назвал Филарета страдальцем.
— Венец терновый надели на брата, — сказал Романов. — Одна надежда на Всевышнего.
— Крюк-Колычев тоже на Господа надеялся, ан Шуйский по-своему распорядился.
— Подло поступил стольник Бутурлин, оговорил окольничего, под казнь подвёл.
Голицын посмотрел на Романова:
— Аль запамятовал, Иван Никитич, как, на царство венчаясь, Василий клялся ни боярина, ни дворянина, даже рода захудалого, жизни не лишать.
— Разве впервые Шуйскому клятву рушить?
— Ошиблись, на царство Василия сажая, — заметил Голицын. — Он же к престолу ровно пьявица к телу присосался.
— Власть-то, она сладка.
Голицын к Романову склонился:
— Как с престола свести?
— Аль не пытались?
— Видать, час не пробил, — вздохнул Голицын. — У митрополита Филарета совета бы испросить. Мудр владыка.
— Ум государственный, — согласно кивнул Романов. — Однако сколь лиха натерпелся Филарет: то в Антониев-Сийском монастыре власяница тело боярское тёрла, от мира и семьи отлучён, а нынче вот в Тушине униженье терпит.
— Коли владыка весть подаст, поделись, боярин Иван Никитич. Может, надоумит нас, как жить.
Вывел Романов Голицына на крыльцо, постояли. Вершину тополя обсело воронье.
— К теплу, видать: не хоронятся, — указал на птиц Романов.
— Весна не за горами. На Овдотью-плющиху снег плющило.
Попрощались. Умостился Голицын в лёгкие санки, укатил, заставив боярина Ивана Никитича гадать, к чему он приезжал. «Может, — мыслит Романов, — тоже в Тушино намерен податься?»
Страшно Шуйскому, вокруг заговорщики чудятся. Нет покоя. Кому доверять? У всех рыла разбойные, глаза алчные... Князь Гагарин с Сумбуловым и Грязным... Окольничий Крюк-Колычев... О Ваське Голицыне всякие слухи...
Схватить бы князя Василия Васильевича да на допрос с пристрастием. Ан не уличён, бояре на Думе взвоют. За Крюк-Колычева и то выказывали.
А тут ещё брат Дмитрий уши прожужжал: «Племяннику Михаиле веры не давай». Василий бы и рад, да как без Скопина-Шуйского обойтись? Сколь раз выручал: и Болотникова бил, и ныне кого было в Новгород слать? Не братцев же Ивана либо Дмитрия. Не единожды войско им доверял, а они его губили и сами псами побитыми в Москву приползали. Бояре ими попрекают, злословят...
В книжной хоромине Шуйский гость редкий, разве когда уединения искал. Вот и сегодня закрылся, встал у полок с книгами. Книги здесь и в кожаных переплётах, печатные и рукописные, и в свитках. Эти в кованых ларях хранятся.
Книг Василий не любил: в них премудрости разные, а от того головные боли приключаются. У Шуйского твёрдое убеждение: править надобно по старине, к чему царю российскому любопытствовать, что там много лет назад в восточных и немецких землях творилось и как греки либо римляне жили. Тут бы с нынешней неурядицей совладать. Все, все на Русь зарятся: король Жигмунд самозванца и шляхту на Русь напустил, свейский король Карл за услугу богатый пай отхватил, что тебе кус пирога отломил. Воистину, пришла беда — отворяй ворота.
Мысли снова по кругу заходили: слыхано ли, на государя замахнулись, над патриархом глумились! Поднял Василий глазки, посмотрел на цветастое оконце: красные, синие, зелёные, жёлтые италийские стекольца играли светом. Шуйский вытер нос льняным платком, зябко поёжился и, подойдя к отделанной изразцами печи, прислонил ладони. Рукам сделалось тепло. Прислушался: гудит огонь, потрескивают берёзовые поленья, а за бревенчатыми стенами хоромины тишина...
В день мятежа Кремль шумел сотнями голосов, злыми выкриками, во дворцовых палатах топало множество ног, стучали посохи, бряцали оружием стрельцы и дворяне. Искали Василия, а он забился в чулан, среди кулей, венков лука, низок сушёных грибов, притих, как мышь, почуявшая опасность. На позор обрекли московского царя, стыдоба! Шуйского зло распаляло. А Голицын-то хорош: нет бы его, Василия, держаться, как прежде с Романовым, с ним, Шуйским и Черкасским, когда первого Лжедимитрия удумывали, — нет же, ныне князь Василий Васильевич под него, царя Василия, яму копает. Даст бог, сам в неё и свалится. Не иначе, Голицыну царский венец покоя не даёт. Как бы не так! Он, Шуйский, власти ему не уступит николи. Непросто получил её, тернистым путём пробирался. Под леденящим душу зраком Грозного Ивана осиновым листом трепетал, ублажал царя Бориса Годунова, на плахе стоял — чего только не претерпел. А ныне, вишь, чего Голицын желает. Нет! Только бы с самозванцем совладать да ляхов и литву в Речь Посполитую вытеснить, с королём мир прочный заключить.
У Шуйского мысль тайная: если Сигизмунд затребует за мир Смоленск, а взамен велит панам вельможным убраться за рубеж, он, Шуйский, исполнит королевское условие.
Но Сигизмунд не волен в своих подданных, они не признают королевскую власть...
Шуйский прошептал из псалома Давида:
«Господи, посмотри
