Кайлеан допила вино, снова долила — себе и ему. В голове ее уже немного шумело.
— Говори, говори. Это хороший рассказ.
— Если так думаешь, то ты более пьяна, чем мне казалось. — Он широко улыбнулся. — Ну ладно, продолжу. За воротом мы ходили вдвенадцатером. Шесть деревянных рычагов, по двое людей на каждый. Этот сукин сын, звали его Тивох, раз в месяц выбирал себе одного из нас, и когда нужно было вертеть колесо быстрее, большая часть батогов доставалась спине этого человека. После десятка дней его спина и мышцы отходили от костей, мухи откладывали яйца в раны, их личинки пожирали его живьем, он опухал и гнил. Но для главного надсмотрщика рудника все казалось нормальным, потому что один труп в месяц при вороте — это совсем немного.
Кузнец отставил кубок на землю, а его большие руки сжались в кулаки, потом невольно прикоснулись к шее. Кайлеан кивнула. Когда бы Ласкольник это видел, поверил бы, что таких людей никто и ничто не заставит снова надеть ошейник.
— Однажды Тивох усмотрел себе следующую жертву, именно Поре. А я обрадовался, очень обрадовался, когда кнут впервые свистнул и оставил кровавую полосу на его спине. И следующую. И еще одну. Девять дней… девять дней я смотрел, как этот проклятый Молния истекает кровью, падает, встает и снова толкает ворот. Как укладывается на ночь, свернувшись в клубок, опухший и воняющий. И все это без слова жалобы, без стона, без единственного взгляда на надсмотрщика. Словно он… проклятие… словно он был…
— Верданно?
— Да. На десятый день он начал подволакивать ноги, покачиваться… а этот Тивох, эта паршивая сволочь, — ладонь Фургонщика затанцевала в ав’анахо, — изъязвленный хер старого козла улыбнулся и провел пальцем себе по горлу. Его это веселило. Наверняка он потом дрочил в палатке, нюхая кровь, засохшую на кнуте.
Он глянул искоса. Кайлеан не покраснела, чаардан закалял, позволял сопротивляться таким глупостям.
— Видишь ли, ворот — это такое… — он заколебался. — Одно тело. Если из дюжины людей кто-то отпадает, остальные почувствуют это по-настоящему, потому что в день мы поднимали двести тележек с рудой. Двести — и ни одной меньше. А крутили колесо, пока последний не выедет наверх, даже если это крало у нас половину ночи отдыха. Потому на вороте нет другого отсчета, чем отсчет поднятых тележек с рудой. Когда один раб слабеет, остальные проклинают его, плюются, а если дотягиваются, то и пинают. Подгоняют. Порой сильнее, чем бич надсмотрщика. И так же делали и другие. А я… начал сердиться. На него, на этого проклятущего Молнию, но не на то, что он слабеет, а на то, что не плачет, не всхлипывает и не молит о милости. Что он настолько проклятуще горд. А потом — на остальных, что они ведут себя как стая бешеных псов. А в конце — на надсмотрщика, потому что он превратил нас в таких собак. А гнев верданно…
— Знаю, как это бывает. Словно боевой караван, что движется степью. Тяжело сдвинуть такой с места, но еще сложнее остановить.
Мужчина засмеялся коротко и сразу оборвал себя, будто смутившись.
— Да. Словно боевой караван. Я заорал на остальных, навалился на свою рукоять, толкнул. Надсмотрщик загоготал, отдал приказ, и остальные, один за другим, переставали толкать. В конце мы остались вдвоем, Поре и я. А он встал, уперся и начал толкать со мной вместе. Человек может вращать ворот и в одиночку, как может сам потянуть телегу, но как долго? Мы крутили его вдвоем четверть часа… может, немного больше, и с каждым оборотом из меня вытекала ненависть к этому коротышке. Я ненавидел всех остальных: владельца рудника, надзирателя, рабов, — но его все меньше. А Тивох вдруг разъярился и принялся хлестать кнутом куда попало. Бил и бил, пока не устал и не отошел. Не забил нас тогда насмерть, хотя наверняка хотел, но убить двух рабов за раз — такое не сошло бы ему с рук.
Кор’бен замолчал, всматриваясь в свои ладони, возможно, он снова был подле ворота, склонял выю и толкал изо всех сил, только бы не упасть. Кайлеан его не подгоняла. Вино оплетало язык цветочной сладостью, шумело в голове. Солнце неторопливо клонилось к земле, а небо румянилось, словно от стыда. Она почти позабыла, где она и что делает.
— Это не будет рассказ о начале прекрасной дружбы, девушка. — На этот раз Кор’бен долил им вина. — Мы не стали братьями по крови, ночью не плакались друг другу о грехах и обидах. Мне все еще не нравятся молнии, вытатуированные у него на груди. Но когда на следующий день на рудник приехал один из «домашних» и спросил, разбирается ли кто-то в лошадях, потому что нужно объездить нескольких трехлеток, Поре вызвался и, несмотря на исхлестанную спину, показал, что умеет. Я до сих пор не понимаю, как он смог это сделать.
— Кха-дар сказал бы, что это называется мо… тивация. Мотивация.
— Да. У него была мотивация. Он знал, что если вернется к вороту, то не проживет следующий день. А потом прислали за мной, потому что он сказал им, что как верданно я умею делать хорошие седла, а новым коням такие понадобятся. Это не было правдой… я знавал лучших шорников, но у меня тоже была мотивация. И кое-что я умел. Благодаря ему я остался в живых.
— А он — благодаря тебе.
— Да. Две собаки, которые не загрызли одна другую только потому, что цепь была коротка, спасли друг другу жизнь. Как бы назвал твой кха-дар это?
— Наверное, иронией.
— Ну так выпьем за это.
Они опорожнили кубки.
— На твоих щитах не будет никакой оковки?
— Усилю верхний и боковые края прутьями железного дерева. Должно хватить. У нас мало железа. Мало стали, мало всего. Хотя — нет, у нас достаточно цепей. Расковываем звенья и делаем из них наконечники стрел. Или завязываем цепь узлом, обливаем свинцом и получаем кистень. Свинца у нас вдоволь, потому что в здешних городах им часто крыли крыши. Но из свинца не сделаешь шлем, панцирь или меч.
— Вы ведь захватили немало оружия.
— Немало, — согласился он. — Так много, что теперь у нас уже одна кольчуга, шлем, меч или сабля на десяток людей. А раньше — были на сто. Богатеем. Кроме того, часть нашего оружия уходит на сторону. У нас есть
