Копии любые биографические нюансы не очень интересны, скорей, его интересуют совместные активности: он рвется помогать Маме пересаживать авокадовые деревья в оранжерее, помогает ей с мытьем посуды, и Маму это тоже бесит. Папа просит ее отстать от Копии, хотя бы не выговаривать ему, ведь Копия просто хочет им понравиться, хочет любви, их так учат – чтобы получить любовь, нужно стать незаменимыми, вот они и помогают.
Мама выпивает вечером коктейль с виски, предлагает Копии потанцевать, они танцуют под какой-то старый нелепый джаз, лицо у Копии безучастное, но вежливое и неизменно нежное, полное внимания, любви и абсолютной незаинтересованности в происходящем. Как любовь может сочетаться со вниманием и отсутствием интереса, думает Папа, пусть они хоть поцелуются сейчас, ну. Внезапно он начинает чувствовать что-то лихое, гарцующее, молодцеватое, что-то вроде ревности и возмущения, и от удивления и восторга чуть-чуть даже приподнимется всем телом над поверхностью кресла, но потом вспоминает, что Копия им верна генетически практически целиком, и списывает эту маленькую победу над гравитацией на всеобщее ощущение глобальной эйфории и победы над смертью, все-таки именно для этого нам Копия дана (и будет век нам всем генетически верна, повторяет мысленно Папа, доливая себе виски, чтобы больше не думать про инцест).
– Прекрати на него раздражаться. Если он не станет одним из нас, кто-то из нас умрет, – говорит Папа Маме перед сном, обнимая ее. При этом Папа вдруг чувствует страсть, потому что неожиданно понимает, что во всем их нынешнем варианте нуклеарной семьи только два человека имеют целиком и полностью различную комплектацию ДНК – это он и Мама. Все остальное это инцест. И только он с Мамой не инцест. Папу это захватывает всего целиком, как волной.
– Чего это ты, эй! – удивляется Мама. Не очень понятно, рада она или возмущена.
Через пару недель оба отмечают в негромких тайных разговорах в ванной, что Копия все же становится им близкой. Тем не менее, все еще не понятно, удается ли им ее полюбить. Без любви, возможно, потеря будет не настоящей потерей, а если потеря будет не настоящей, случится потеря настоящая. Мама постоянно спрашивает себя: уже получилось его полюбить, или все-таки нет? Это превращается во что-то вроде невроза. Однажды она видит, как Копия играет с папой в шахматы, и умиляется: это просто копия Папы, вот как он коника осторожно перенес, будто с берега на берег реки, через которую нет ни перехода, ни возврата.
– Где же вас таких делают, – удивляется Папа, когда Копия выигрывает у него в третий раз подряд.
– А нас не делают, – внезапно становится откровенным Копия, по-прежнему вежливо улыбаясь. – Мы программа. Причем мы одна и та же программа всегда, поэтому нас не делают, мы просто есть. Нас как бы задали этому всему, как задачу. То есть мы задача, а вы ее решаете разными способами сейчас, все вчетвером. Но если спросить у задачи, как именно она решается, что она вам сможет ответить? Это же самоубийство получится, а как задача может совершить самоубийство?
– Вылитый ты в студенчестве, – позже говорит мама. – Ты такую же херню говорил. Именно поэтому я к тебе даже подходить не хотела, такой противный был, напыщенный, думал, что это кого-то привлечет, фу.
Ближе к Рождеству становится понятно, что к Копии все действительно привязались и он, похоже, стал членом семьи. Всем от этого тяжело, даже младшему Ребенку 1. Оказалось, что в испуганном стремлении как можно скорей полюбить и принять Копию был такой отчаянный и невыносимый страх случайной потери, что окончательное принятие Копии перевело этот страх в категорию, находящуюся за пределами невыносимости.
За пределами невыносимости обычно располагается поле абсурда. Ребенок 1 искренне интересуется, можно ли оставить Копию себе. Ребенок 2 резонно интересуется тем, что случается с семьями, таки оставившими Копию, и как это оформляется документально. Мама объясняет: так сделать можно и это прописано в протоколе, но тогда потерей окажется кто-то из нас четырех, и мы даже не знаем, кто именно, поэтому даже подготовиться сложно – обычно в ситуациях, когда Копии не положено, семьи месяц готовятся: банковские счета, доверенности, пароли на всякий случай. А тут уже нет времени готовиться, на днях Рождество.
– К тому же вдруг речь о потере ребенка, – назидательно говорит Мама. – Представь, мы его оставляем, и ты так рада и счастлива, а наутро выясняется, что потеря – это ты. То есть у нас выясняется. У тебя уже ничего не выясняется, ясное дело. Что ты на это скажешь? Не дури.
– По-моему, он должен был быть с нами изначально, – говорит Папа. – Нас должно было быть пятеро. Почему при создании семьи сразу не выдают такого? Все намного быстрее и проще было бы. И всей этой херни не было бы (Папа знал, какой именно).
– Мы очень хотели бы тебя оставить, – объявляет Мама Копии за ужином за день до Рождества (до этого весь день вместе наряжали елку, упаковывали тайком какие-то подарки каждый в своей комнате, составляли список продуктов, обычные праздничные хлопоты). – Но оставить нельзя. Если оставляешь, это будет кто-то из нас.
– Это совсем не обязательно мне даже говорить, – улыбается Копия. – Я же специально пришел, чтобы быть вашей запланированной потерей. И нас учили отвечать так, как я сейчас отвечаю, поэтому это даже не совсем то, что я думаю.
– Мы просто знаем, что есть опция, при которой можно оставить, – смущается Мама. – И не хотим, чтобы ты подумал, что мы не думали о том, чтобы воспользоваться ей. Мы не хотим, чтобы ты думал о нас плохо.
– Как я
