Сто тысяч жизней
В то чертово утро вы с Бонни поехали на пляж. Ты ее любил, ты ее кружил, ты ей пел. Ты копал с толпой собак для нее песок, ты поднимал ее дрожащей от страсти рукой, как стеклянная кукла сна поднимает самолет со всеми пассажирами и пилотом. Ты крошил ей сладкое, подливал ей прозрачное, волновал ей морское. Лизал ее соленое плечо. Любил ее, как десять тысяч подводных братьев. А потом, после обеда, вы сели в электричку уставшие и счастливые, и вы заснули, и после этого ты больше никогда не видел Бонни, потому что ее заколдовали контролеры. Когда ты проснулся, вместо Бонни рядом с тобой и розовой корзинкой для пикника сидела кошка, и ты принес эту кошку домой, и я сказала тебе: эта драная кошка не будет жить с нами, а ты сказал, что будет.
Я прилежно кормила твою кошку, нежно полировала твой шерстяной пляжный бриллиант, как будто вся она твои часы, твои звенящие минуты, которые должна запускать я, пока ты все не можешь совладать с их тонкокостным, трескучим пружинным нутром. Я заказывала ей новозеландские консервы с горошком. Я разрешала ей спать принцессой всех консервов вселенной на нашей кровати и оборачиваться вокруг твоей головы, как сотня тысяч ядовитых змей, по одной на брата. Ты гладил ее по спине, по голове, по ушам, по бедрам, по прыгающему раненым воробьем хвосту, и я не была против, и я не была против. Ты целовал ее в переносицу, а меня туда никогда. Возможно, она пахла морем. Я не нюхаю чужих кошек. Возможно, я все-таки была против.
Когда кошка игриво валилась на спинку и я машинально запускала пальцы в ее длинную, немного свалявшуюся бело-серебристую шерсть, она с удивительной, немыслимой для такого маленького существа яростью вцеплялась всеми своими зубами и когтями мне в ладонь. Теперь все мои высоковольтные линии жизни, разума и мысли, все мои бугры Марса и Венеры – это кровавые рукопожатия твоей морской подружки, распухшие последствия твоей пляжной интрижки. Стоит ли удивляться бесконечности способов моей невозможности указать тебе на твою ошибку? В моем горле шерстяной шар. Это аллергия. Не надо было вам туда ехать.
Мы жили вместе с кошкой очень долго. Кошки вообще долго живут. Люди, которые ведут себя, как ты, живут не так долго. Когда у тебя был лейкоз, кошка лежала у тебя на спине, длинная-длинная, вдоль всего позвоночника. Кошки многое понимают. Когда лейкоза и всего остального у тебя уже не было, кошка сидела на подоконнике и страшно кричала. Кошки многого не понимают.
Я повезла твою кошку на море, чтобы утопить ее, но ровно через сорок дней, как положено. Я усадила ее в розовую корзинку, оставшуюся от того вашего пикника. Кошка была покорная, не кричала. Мы сели в электричку, я заснула. Когда проснулась, везде были эти контролеры: черные, быстрые, как огромные кладбищенские птицы, с огромными костяными компостерами. Я хотела сказать, что у меня есть билет, но не вышло уже ничего. Бонни плакала, тормошила меня и спрашивала, где ты. Я молчала. Она притащила меня к себе домой, и ее мама сказала ей: эта драная кошка не будет жить с нами, а Бонни ответила: это не кошка, мама, это кот.
Ее мама кормит меня и часами расчесывает мне эти свалявшиеся шерстяные комочки, которые заплетают по ночам бледные серебристые шары, влетающие в форточку откуда-то слева, со стороны луны, со стороны сердца. По ночам я лежу у Бонни на голове, я прижимаюсь к ней рокочущим боком, я стараюсь отплатить ей за все годы аналогичной заботы о тебе, и, когда ее начнет съедать еще неведомая, неуловимая, прозрачнейшая и мгновенная из хворей, я стану первой, кто будет нежно и настойчиво топтаться своими крохотными мягкими скальпелями по ее тонкому белому животу. Буду лежать на рубцах, растекаться по шрамам. Лизать ее соленое от пота дрожащее плечо. Она будет плакать мне в мокрый мех и спрашивать, почему ты выбрал стать ей котом, вместо того, чтобы стать ей всем.
В такие моменты мне всегда было что ответить ей насчет причин, по которым ты не смог стать ей всем, но ответить мне было нечем, пусть я и честно отвечала ей собой; и я терпела ее жаркие прощальные слезы, отзывалась на твое холодное, как ветер, имя, послушно выла в окно ночами, когда все закончилось и вы каким-то обманным, страшным путем все-таки воссоединились то ли в раю, то ли в этой чертовой электричке этим чертовым утром. Вы оба такие хорошие люди, вы так друг другу подходите. Ты любил ее, возможно, она тебя тоже любила. Лучше бы вы не ехали на пляж в то чертово утро. Не надо, не надо было тебе с ней туда ехать, не надо было.
Но на случай, если вы все-таки в раю, хочу сообщить, что твоя несостоявшаяся небесная свекровь уже совсем скоро повезет меня на пляж топить, и я отлично знаю, чем все это дело закончится.
Don’t Fear The Reaper
Начал сниться ей с третьего мая, с понедельника: вначале приснился весь синий, как слон, с отрубленной головой тигра под мышкой. Маршировал по крохотной узкой, как горло, комнате, туда-сюда, победно подбрасывая зажмуренное тигриное лицо к тошнотворно высокому потолку, потом сел на краешек кровати, которая тут же поплыла утлым плотиком куда-то прочь, и сказал:
– Это мой тигр. Видишь, ему плохо, моему тигру. Тела нет нигде. Ходил, искал, весь мир обошел и не нашел. К тебе пришел, ты ему тела не дашь, но зато и голову заберешь – смотри, как она мучается.
Голова тигра, действительно, мучилась, из глазных щелей маслянисто текло что-то мироточивое и печальное. В этом сне она все пыталась его обнять, но синеватые шея его и плечи выскальзывали из рук, будто их и не было, а голова просто болталась в воздухе жгучим солнечным шаром, и губы обдавало жаром, и проснулась потная и замотанная шарфами, которые, видимо, во сне пошла и взяла из шкафа зачем-то.
Действительно, зачем-то.
Четвертого приснился под водой в скафандре из свиной шкуры, и из теплого свиного глаза текли, будто слезы, маленькие воздушные пузыри, и она испугалась, что когда из подводной свиньи выйдет весь воздух, он задохнется, умрет, и прижалась ртом к гладко выбритой глазнице, и начала выдыхать туда вообще все, всю свою жизнь, все свое сердце, ей даже показалось, что ее тошнит кровью в эту свиную подводную глазницу, но не удалось ни
