– Сорок шестые все дети сейчас, почти все, – кивнул подросток номер два. – Нам тогда под пятьдесят было.
Мира все не могла спросить, что произошло с теми, кто был намного младше, мялась, водила пальцами по залитой утренним белым сиянием скамейке с мемориальной табличкой периода светлых восьмидесятых (которые, как поняла она, теперь вовсе не позади).
– Дети тут которые, – это тоже сорок шестые, – сказал подросток номер один. Те, кто тогда молодые были, я тебе скажу, что с ними происходит, когда они уже не могут все эти гири поднимать, они тогда ложатся и лежат и сами уже гири. Нормально.
– То есть вот этот стадион? – спросила Мира, кивая в сторону стадиона, где на зелени ровными рядами лежали разноцветные гантельки.
– Это кладбище, – закивали подростки.
– А почему поднимаете это все?
– А помогаем.
Мире кое-как объяснили, что нужно делать: ежедневные занятия как минимум несколько часов, гантельки можно всякий раз выбирать новые, это не важно, все равно уже не люди. Спать необязательно, но если все вокруг становится немыслимо странным – лучше посидеть на скамеечке несколько часов, потому что это значит, что ты в это время спишь, фаза быстрого сна. Если что-то болит – потерпеть: наверное, в этот день болело что-то. Есть тоже не обязательно – в каждый отрезок времени ты чувствуешь себя точно так же, как в соответствующий день в той, настоящей и прошедшей жизни: если по телу разливается гудящее, как электричество, ощущение сытости, нужно насладиться им по полной, потому что непременно придет ощущение голода. Никаких настоящих, объективных физиологических ощущений здесь получить нельзя – все, что происходит с телом, является отражением того, что с ним происходило в соответствующий день и час (Мира тут же с досадой вспомнила, что два года назад ей вырезали желчный пузырь, – получается, ей с год придется мучиться желчной коликой, хотя все это, казалось, после операции прошло безвозвратно!). Все подростки и дети – это сорок шестые, с ними интереснее всего, они больше знают. Могут, если в настроении, рассказать про войну. Старики с шахматами – это свежие, они каждый год появляются. В обычном, нормальном мире сидят тут в парке, и у них всегда умирают заброшенные ими в угаре игры бабушки. Часто случается, что несчастная бабушка азартного старичка отправляется на небеса именно в тот момент, когда супруг вцепляется в резную жаркую ладью в вечернем парке, ну и вот, старичок с ладьей остается здесь, и через некоторое время, глядишь, станет не старичок уже.
Однажды, когда все парковые старички района немыслимо сдружились и стали как братья, неожиданно умер от обширного инсульта самый любимый ими старичок, старичок-заводила, душа компании – и как только это произошло, почти все старички остались здесь, в парке, так они его любили и так, как оказалось, были духовно с ним связаны. Только пара человек не осталась с ними, продолжив жить вперед, в направлении бессмысленности недосягаемого сорок шестого – лживый, плешивый старик Рон, бывший таксидермист, и глуховатый экс-полковник Бобби с пластиковой ногой, которого все обожали и одновременно ненавидели за его, как оказалось, патологическую, психопатичную неспособность привязываться к людям. Ну ничего, гадко хихикали старики, сидят теперь вдвоем с Роном и ненавидят друг друга, а мы-то все здесь! Нам-то всем здесь хорошо, весело! Пляшем, танцуем, весело живем, развиваемся! Скоро помолодеем и за девками начнем ухлестывать!
Девок, кстати, в парке было не очень много, все тоже из сорок шестого. Те две, которых Мира встретила накануне вечером, пару раз пробегали мимо, пока Мира беседовала с подростками, но зыркали на нее злобно, как будто Мира им что-то пообещала и обманула.
– Дети тут не рождаются, – смущенно пробормотали подростки, отводя глаза от загорелых, тонких шей убегающих злобных, резвых девчонок. – Забеременеть невозможно, это плюс. Но и новых людей не очень много, это минус. Раз в год, может, бывает такое, что кто-то тут гулял и в эту секунду потерял кого-то очень близкого, кого-то дорогого. Город большой, сами понимаете, вечно кто-то кого-то теряет, вечно кто-то где-то гуляет и в это мгновение теряет и сам не понимает, что потерял. Бывают такие годы, когда два-три человека, а бывает и пустой год. Лучше всего, когда массовые катастрофы – больше всего шансов. Мы собираемся иногда и вспоминаем, в каком году что случилось. Даты-то мы знаем, всегда на скамейках свежие газеты с датами, просто статей нет, белота одна.
– Так, а что с кроссвордами? – поинтересовалась Мира. – Если разгадаешь, можно выбраться?
Тут подростки снова затихли.
– Вообще человек пять остановились, вернулись, было такое, – сказал номер первый, – но не то, чтобы прямо вот кроссворд.
– Марк разгадал кроссворд, – злобно сказал номер второй. – И Лина что-то разгадала. Не надо тут.
Мира сжала руку и вдруг почувствовала ответное, упругое сжатие всех его пяти пальцев: теплых, твердых, как оленья спина и летняя столешница в утреннем кафе. И поняла: живой. Сегодня он живой. Что бы с ним ни случилось в этом кошмарном, навсегда оставившем ее завтрашнем дне – она не желает знать, подозревать или догадываться о том, что произошло и почему – этот день никогда не наступит. Она больше ни минуты, ни секунды не будет жить в мире, где его нет. Он будет всегда. Пусть хотя бы в виде этого невидимого дурацкого протеза. Мира зажмурилась и вспомнила его твердый, как грецкий орех, суховатый нос лопаточкой и белки глаз цвета миндального молока. Он жив, мы оба живы, закричала она внутри себя так, что захотелось отхлестать себя по щекам.
Будто услышав этот крик, подросток номер один погладил ее по плечу:
– Милая, тут ни у кого ни вещей, ни сумочек, ни телефонов. Но если связь была, ты ее всегда будешь чувствовать. Потому что если бы этой связи не было, ты бы не оказалась здесь. Есть еще вопросы?
У Миры больше не было никаких вопросов. По ее телу разлились, будто новая свежая кровь, миндальные реки тепла. Она поблагодарила подростков и отправилась гулять по ночному (наступила ночь) парку. Пообщалась со старичками, познакомилась еще с парочкой сорок шестых. Все относились к ней настороженно, отводили глаза, но, как только она сама подходила и, робко улыбаясь, заводила свое тихое «как дела», оттаивали и порой даже сами интересовались, все ли ей понятно. Мира отметила, что всем было как будто немного стыдно за свое присутствие здесь, и появление нового человека тут воспринималось как нежелательный и грубый прорыв живого свидетеля в мягкую
