В общем, девчонки оказались не такими злюками. Еще немного посплетничав с ними про старичков, Мира обняла обеих, улыбнулась и поскакала, будто обычный вечерний бегун, по дорожке к навсегда отсутствующему выходу из парка – тому, где должны были валяться те глупые фальшивые скульптуры из стройматериалов. В ее ладони гремело, как тысяча гроз, неиссякаемое прикосновение теперь уже неведомого и навсегда далекого, но зато никогда не мертвого, мышцы приятно гудели и становились моложе, яснее и жестче, голову жгло августовское солнце, рокотали бензопилами цикады, в маленькой луже плескались пыльные и ловкие, как обезьяны, голуби.
Стоп, поняла Мира, тут какая-то ошибка. Чертовы голуби никого не теряли. Что вообще может потерять голубь – другого голубя, белку, крысу, орешек, крохотную свою пустую жизнь? Голубь вообще не знает, в каком направлении он живет, возможно, вечно в обратном, – Мира вспомнила, что никогда в жизни не видела птенцов голубя. Бежала все медленнее, притормозила, присела, медленно проползла на четвереньках пару метров вперед, к луже. Никто никогда не видел птенцов голубя, шептала она сама себе, смутно понимая, что ошибается, но кто из нас не ошибается, все ошибаются, вся жизнь это, по сути, парад ошибочных решений, у вас не бывает детства, дорогие мои, вы с нами заодно, вы и здесь, и там, правда? Правда же? Что является вашей разменной монеткой, дорогие друзья? Это солнечное мгновение? Мглистое утробное воркование? Вся ваша крошечная пустая водянистая жизнь?
Голуби лениво, как грузные карлики-фламинго, переставляли в воде глянцевые шероховатые ноги, кое-кто просто валялся в луже, как свинья, на влажном растрепанном черном боку, некоторые агрессивно чистили перья костяными, как первобытные швейные иглы, неприятными носами. Мира подползала все ближе – вот она протянула руку и вцепилась в самого неповоротливого и любопытного, подползшего поближе, чтобы подслеповато ткнуться головой в ее взмокшую от волнения ладонь. Сжала кулак изо всех сил, до хруста – и в ту же секунду оказалась около беспорядочно наваленного грузного шифера, вспотевшая и растрепанная, с сумкой за плечом и дохлым голубем, больно врезающимся ей в ладонь клювом, в оцепеневшей, будто сведенной судорогой руке. Она разжала руку, и голубь грузно шлепнулся об асфальт. Миру начали рассматривать люди. Мелкий розовощекий китайский мальчик подошел к ней, показал пухлым пальчиком на голубя и начал что-то обиженно выговаривать. Мира извиняющимся жестом помахала рукой – на ладонь налипли перья, кровь и что-то еще. Это была совершенно новая рука – не такая, как прежде. Парк тоже был каким-то новым – не таким, как прежде. И Мира не была полностью уверена, что не придет туда, в этот парк, послезавтра ровно в семь – то ли для того, чтобы передать благую голубиную весть своим новым отсутствующим подружкам, то ли для того, чтобы еще раз окончательно убедиться в правильности своего решения.
Она сжала кулак – и не почувствовала ничего и никого, кроме перьев и крови. Да, он по-прежнему был самым лучшим. Просто теперь Мира точно знала, что не потеряет его – не важно уже, каким именно образом ей удастся предотвратить эту потерю, – поэтому у нее больше не было необходимости постоянно чувствовать это назойливое, отвлекающее от прочих важных дел, прикосновение. Кто бы ни держал ее за руку все это время, он получил свою жертву и наконец-то отвязался, подумала она. Потом подумала: какую чушь я подумала, срочно все надо забыть! – и зашагала к метро.
Мир железного зайчика
Мы давно не вспоминали Катьку – железного зайчика, но даже не потому, что забыли о ней, как ее можно забыть, скорей, мы просто давно не собирались нашей вечнозеленой, пряной, тугой, как рождественский венок из прутьев и костей, компанией – у Ленки дачу закрыли хозяева на ремонт, у Сашки проблемы с младшим ребенком и не до этого, у Юльки такая работа, что и себя-то саму нигде не собрать, и мы как-то выживали все эти годы без святочных необязательных историй про железного зайчика Катьку. И зря – они повыветривались, как скалы, стали невспоминаемыми в более узких составах, словно Катька стала нам жать в суставах, торча из нашей коллективной рождественской плетеной кости неловким шарниром, неверным побегом, предчувствием ломоты, хромоты, фатального шага не туда. Когда с месяц назад мы с Юлькой встретились в городе на кофе и попробовали – как обычно! – вспомнить что-нибудь о том, как в те грохочущие разрушением и стройкой всего сущего дни Катька-зайчик устроилась работать билетером в какой-то единственный в городе трамвай и регулярно снабжала нас дикими историями о трамвайных изнасилованиях, рельсовой войне и встрече с царем ее снов ровно в то самое мгновение передачи талончика из ее влажных от утреннего мороза пальцев в его грубое перчаточное сжатие – сжалось, сошлось, и вот они вдвоем пылко сходят с трамвая в промзону прямо в снег и лежат там, как два огромных хвостатых мотылька под увеличительным стеклом господа нашего, беспомощно шевеля мохнатыми крылами. Но воспоминание стопорилось, не шло. Обычно подобные беседы структурировались просто и смешно – как магнитные игрушечные вагончики друг к другу приложить, чтобы получился звонкий легкий поезд памяти – вначале кто-нибудь вспоминал дикую Катькину историю, во всех неправдоподобных ее, алогичных деталях, потом кто-нибудь другой вспоминал, как неловко и случайно выяснилось, что Катька все, как всегда, наврала – потом третий обязательно вспоминал, как реагировал наш непримиримый железный зайчик на разоблачение, со страстью опытного шпагоглотателя настаивая на аутентичности и глубине проникновения воображаемого лезвия в свой натруженный, запекшийся от порезов пищевод – дальше кто-нибудь обязательно выступал в роли свидетеля нелепых, железобетонных, неукоснительных – каких еще? – попыток Катьки реорганизовать реальность согласно собственным же рассказам о ней – и пока клокотало и лилось и звенела вилочка о краешек хрустальной бездны, мы все хохотали и над своей юношеской жестокостью, и над Катькиной бессмысленной боевитой напористостью (да, отмечали мы, она фактически тратила лучшие годы жизни на то, чтобы доказывать нам правдивость своих несуразных, ни с чем не сходящихся историй, и как мы сможем ее отблагодарить за это ненужное подношение?). В тот раз у нас не сложилось, Юлька не могла вспомнить, как же Катька оправдала этот гигантский грохочущий трамвай, откуда она его выкопала, как именно он оказался
