В одну из таких прогулок он вышел на Канари Варф, пообедал в «Гочо» в пяти шагах от пристани, а полтора часа спустя без особых раздумий купил небольшой одноуровневый пентхаус на десятом этаже в доме по соседству со станцией доклендского легкого метро «Ист Индия». Квартира требовала не столько ремонта, сколько полной перепланировки и вряд ли могла быть готова раньше чем через полгода. Татьяна отнеслась к приобретению спокойно. Док, связав архитектора и дизайнера перепланировки с женой, просто-напросто забыл о лондонской квартире. Он чувствовал, что вряд ли будет там жить.
На самом деле Док ставил над собой эксперимент: пытался понять, когда же начнется «бешенство с жиру». Когда его сорвет с катушек и чувство собственной важности заставит его стать таким же, как и большинство нуворишей, – заносчивым, нетерпимым, хамоватым, сопровождаемым не отягощенной интеллектом дамой, завернутой в «звериный принт» и обвешенной побрякушками, словно новогодняя елка в Солсбери. Эксперимент завершился ничем. Проходили недели, а Док оставался прежним, таким, как и был всегда. Разве что ему стало скучно. Давно знакомая строчка из старой песни «Doctor, Doctor, what is wrong with me / This supermarket life is getting long»[28] обрела монументальный смысл.
Он вернулся в Москву. Старший сын заканчивал школу. Пора было подумать о продолжении образования. И теперь Доку стало понятно, кто же будет жить в лондонской квартире. У Татьяны была масса дел – в родительском комитете школы, в правлении поселка на Новой Риге, с постаревшими, но пока еще держащимися родителями, со старыми подругами, с новыми подругами по секции ушу, с преподавателем по фэншую. Список был длинным и вряд ли ограничивался лишь тем, что мог упомнить Док. Таня встретила мужа на пороге дома, поцеловала в щеку и умчалась вдаль.
Идет молчаливоВ распадок рассвет.Уходишь – счастливо!Приходишь – привет![29]Через две недели Док улетел на Кубу. Сняв яхту с командой, неспешно за двадцать дней он обошел вокруг острова. Он никогда не хотел стать моряком. Ему просто было интересно: а не захочется ли вдруг купить собственную яхту, как это делали многие люди «его круга»? Но нет, всегдашняя умеренность и тут сыграла с ним злую шутку – вместо того чтобы изображать из себя босса и плантатора, он с первого дня построил добрые отношения с работавшими на него моряками и стал членом команды, просто одним из них, на все время хождения под парусом. Он был очарован морем и скользящим по нему парусным судном. Он с удовольствием высаживался на берег и осматривал местные скудные достопримечательности. Он даже делал вид – чтобы не обидеть ребят, – как ему интересна рыбалка, что они время от времени устраивали для него. Но – он знал наперед: закончится плавание, останутся воспоминания, и не будет желания повторить. Да, конечно же, яхта ему не нужна.
А потом он поселился в Гаване – чтобы почувствовать под ногами твердую землю. И, конечно, чтобы быть, и не раз, в доме Хемингуэя. Ему так часто говорили, как они похожи, что захотелось понять: в чем сходство между ним и Хэмом? То было самое яркое впечатление за все путешествие, а если честно, может, и за всю предшествующую жизнь: читать «Старик и море», сидя на белом металлическом стульчике в саду «Финка Вихия», в двадцати метрах от окна кабинета, где повесть была написана. Казалось тогда: если не сводить взгляда с окна, если не отрываться ни на секунду, Хэм, живой, настоящий – встанет, подойдет к окну, помашет тебе рукой!
Док не мог избавиться от ощущения нереальности происходящего. Куба была похожа на киношную декорацию. Умом Док понимал, что здесь все по-настоящему, на самом деле существует, но ничего со своим ощущением поделать не мог.
В один из дней в баре на Малекон он познакомился с ней. Она просто сидела, куря «партагас» и потягивая глясе с давно растаявшим в нем мороженым. Терезе было около сорока. Она не скрывала возраста. Она не была красива. Она просто была настоящая. Док даже не понял, как они стали быть вместе – и сегодня, и завтра, и послезавтра. Тереза хорошо говорила по-английски и, как оказалось, знала десятка два русских фраз. Когда он впервые привел ее в свой номер «Хотель Насьональ де Куба», она поглядела на Дока и спокойно сказала:
– Здесь ужасно дорого. Хочешь, я помогу тебе найти другой, совсем не хуже, но дешевле?
Доку не был нужен другой номер. Но участие женщины, что он знал два часа, ее искреннее участие в его жизни, ее проявленная почти рефлекторно забота о нем – забота о Мужчине, поразили его. Поразили в самое сердце. Они не были влюблены, нет. Просто к нему сразу пришло ощущение, что он с этой женщиной вместе несколько десятков лет. Бесконечных и тягучих. Бесконечно прекрасных. Что он знает каждую ее морщинку, каждую клеточку ее тела. И не тело было главным в их связи – главными были они сами, они оба, их настроения, их эмоции, их опыт. Их души. По вечерам они садились в парке отеля, пили ром. Немного. Самую малость. Поднимались в номер. Она пела ему. Она кормила его саподиллой, слизывая сахарные капли с его губ и подбородка. Устав, они засыпали – обнявшись или в отдалении. Засыпали, словно утомившиеся за длинный-длинный день дети.
Когда он улетал назад, он знал, что у нее двое детей и муж-инвалид по спинальной травме. Это жизнь, детка. И пусть другой первым бросит в нее камень.
Док оставил ей денег на год вперед. Она просто взяла, поблагодарила. А когда он шел к такси, украдкой, со спины, осенила крестным знамением. Он не видел. Но он почувствовал.
Через полтора месяца Док обнаружил себя в токийской полночи. В Роппонги, рядом с «Газ Паник Баром». На входе стояли два здоровенных негра-вышибалы. Док был трезв, солиден, и гиганты даже не повернулись в его сторону.
Первый этаж состоял из барной стойки и столиков с металлическими, вкрученными в пол табуретками. Цветомузыка мигала и мешала присмотреться к публике в зале. Туда-сюда бегали несколько вызывающе одетых официанток-японок. Док заказал выпить, принесли быстро, но деньги потребовали вперед. Музыка долбила на громкости, предшествующей болевому порогу. В углу сидел пожилой американец, обнимавший обеими руками двух
