Яичница с беконом, тосты и апельсиновый сок под аккомпанемент морского ветра показались Доку редкими деликатесами.
– Олаф, а чем вы занимаетесь?
– Ну, если вы про тут, то ничем. Отдыхаю. А так – я трейдер. Биржевой трейдер.
Только сейчас Док сообразил, что не представился.
– Простите, совсем забыл. Я – Док.
– Это такое русское имя?
– Нет. Просто мое имя очень сложное, его трудно выговорить, поэтому друзья зовут меня Док.
– Отлично, Док. Будем знакомы!
– Олаф, у вас есть зеркало?
– Да, внизу, в каюте. Пожалуйста.
Док спустился в маленькую тесную каюту. Ее добрая половина была занята низкой лежанкой. К стене прикручен откидной стол. На нем лежал ноутбук, наполовину заваленный пачкой каких-то бумаг. Зеркало висело на двери.
Левая бровь подкравливала, под глазом – приличных размеров синяк. На переносице – заметная косая ссадина. Все остальное вроде не выбивалось из обычного. Дебил. Если бы не этот улыбчивый скандинав, кормил бы сейчас рыб на дне.
– Вы, наверное, заплыли сюда с того пляжа, что слева? – Олаф запустил мотор катера.
– Да, именно так. Меня унесло отбойным течением.
– Будем там через пять минут. Я подойду поближе к берегу. Отбойное видно по цвету. Высажу вас в нормальном месте.
Док проспал в отеле весь день, проснулся ближе к закату. Шум на улице набирал обороты. Тысячи искателей приключений, как рой насекомых, облюбовывали места в барах и ресторанах на побережье. Девицы толпами и поодиночке стягивались в места, где клубился рой, и в ту же минуту поглощались им, втягивались внутрь. Все вокруг гудело, жужжало, ходило ходуном под натиском звуковых волн сабвуферов на танцполах и ждало захода солнца, чтобы обрушиться на колышущуюся человеческую биомассу с утроенной силой.
Олаф подъехал к «Монтра Паттайя» на лимузине с водителем.
– Привет! Док, как ваши раны?
– Заживают потихоньку, спасибо.
– Слушайте, снимайте очки. Меня ваш синяк – «фингал», правильно? – ну совершенно не смущает.
Машина взяла курс, обратный перемещению человеческих масс. Все стремились к морю, а Олаф с Доком, напротив, от него удалялись.
– Я знаю тут одно прелестное местечко, – Олаф выговорил «прел-лестное», – там тихо и нет всего этого… как там в песне…
It’s just more, moreMore of that jazzMoreNo more of that jazzGimme no moreNo more of that jazz[33]Ресторанчик имел две открытые террасы. Одна, большая, выходила на улицу, а вторая, малая, располагалась во дворе заведения. И если о ней не знать, то можно было и вовсе не заметить. Док и Олаф сидели на ней одни – очевидно, хозяева приберегали ее для «особых гостей».
– Олаф, еще раз спасибо вам за всё. Без вашего участия меня бы уже не было.
Олаф промолчал и только поднял свой стакан:
– Cheers!
– Мне очень неудобно, даже стыдно, что я позволил себе минутную слабость, а она чуть не закончилась трагедией, и вам пришлось за меня вписываться.
– Вписываться? Что такое «вписываться»? А впрочем, понимаю смысл. У вас еще в таких случаях говорят «догоняю». Продолжайте.
– Все это не оттого… как бы правильно сказать… не от моей распущенности и ненасытности…
– Да полно вам, при чем тут распущенность?..
– Олаф, я не знаю, как объяснить, но… – Док остановился. Олаф деликатно молчал. – Я чувствую, что со мной, во мне, наконец с миром – со всеми нами что-то не так.
– Вы серьезно? – Зеленые глаза Олафа неотрывно смотрели на побитую переносицу Дока.
– Серьезно.
– Вы чувствуете, что мир вокруг вас сошел с ума?
– Олаф, это очень громко сказано, но, похоже, так оно и есть.
– Мир не сошел с ума, Док. Он уже долгое время безумен. Просто вы этого раньше не замечали. А теперь вы перерождаетесь. Похоже, вы еще один несчастный, или, напротив, редкостный счастливец.
– Я вчера, после эпизода с проституткой, стал отвратителен сам себе. Я просто кожей почувствовал, как становлюсь одним из них…
– Одним из кого?
– Одним из тех, кто не поднимается выше уровня животного. Мне хотелось отмыться, физически отмыться, я полез в воду, был пьян. Дальше вы знаете.
– Не стоит себя укорять, мой старший друг! – усмехнулся Олаф. – Нет ничего зазорного в том, чтобы перестать быть слепым. Просто нужно видеть неочевидные течения этого мира. И тогда многие вещи придут в равновесие, по крайней мере внутри вас.
– Олаф, вы бы не могли пояснить, что вы имеете в виду?
– Это займет время, поскольку нам придется прогуляться в прошлое.
– Если я вас не задерживаю, сегодня я ваш самый благодарный слушатель.
Олаф удобно расположился в кресле, отхлебнул пива.
– Тут нужно начинать из глубины веков, по сути с самого зарождения коллективного самосознания. Человечество впервые испытало неведомое ему доселе воодушевление где-то в эпоху премодерна. Теперь нам трудно такое даже представить, а тогда – тогда в умонастроениях господствовала тотальная, всеобщая и, по сути, практически абсолютная религиозность. Если по временной шкале, то это с одиннадцатого до где-то, наверное, последней трети тринадцатого века. Общество испытывало воодушевление, если не эйфорию – в сотнях соборов чуть ли не круглосуточно на молельных сборах стояли тысячи и тысячи людей. Само христианство было молодо, энергично и жило надеждой. Большие времена требуют больших свершений! Люди не жалели себя, люди жаждали подвигов – и, осененные знамением, отправлялись в крестовые походы. Почему? Понимаю, что сегодня следующие мои слова прозвучат диссонансом, а то и просто пустой словесной шелухой, но мыто говорим о том времени. Человек тогда восходил к Богу. Человек был духовен. Запомним эту конструкцию. Здесь важны обе составляющие – и то, что «к Богу», и то, что «восходил».
Это были времена ожесточенных споров между адептами разных течений. Много пены повылетало тогда из их перекошенных в религиозном ожесточении ртов, много голов было снесено в пылу религиозного экстаза. Но одно оставалось неизменным и незыблемым. Одно, с чем в итоге все они были согласны. Это было направление движения – человек восходил к Богу. Все было в порядке – он именно восходил, иными словами, шаг за шагом становился выше себя прежнего. Не важно, как проходило Восхождение – индивидуально, соборно, как у протестантов, в мире постоянного богоприсутствия или мимолетного богоявления, – но человек восходил. Восхождение было непрерывным. Оно не прекращалось!
А потом «запал пропал». Христианство остыло, окостенело, окаменело. Восхождение прекратилось. В человеческом бытии остался какой-то формальный религиозный аспект. Смыслы были заменены обрядами, форма подменила функцию. Вдобавок теперь в человеческом бытии как-то исподволь вырос огромный «светский аспект». То есть премодерн перетек в модерн. Хорошо это или плохо? Главная причина деградационного перехода заключалась в том, чтобы любой ценой сохранить идею Восхождения в трагический момент, когда уже не все верят в Бога. Не то что не все верят, а когда большинство уже не верит! И в этой самой критической точке в основании идеи поменяли одну, вроде бы незначительную, вещь. Было сказано, что отныне восходят не к Богу, а
