В какой-то момент «высиживание» внезапно прекращалось. Он возвращался в лабораторию, за полдня или день делал то, на что у коллег уходил месяц, сдавал блестяще полученный результат руководителю и снова до поры до времени неподвижно застывал на подвальной скамейке, за что у народа получил слегка ироничную, но уважительно звучащую кличку «Сфинкс». Совершенно неудивительно, что на распределении за Славу дрались несколько солидных контор. Победил в схватке «утюг» из стекла и бетона возле метро «Преображенская площадь». Так Слава стал инженером-исследователем в секретном НИИ. Впрочем, к нынешнему моменту от инженера по распределению не осталось и следа – уже давно Слава возглавлял одну из лабораторий института.
– Если честно, неважное самочувствие. Боли в животе. Непостоянные, словно блуждающие.
– Понятно, – улыбнулся Славе Док. – Значит, будем лечиться. Оперативно.
– Когда?
– Да часа через два. Пока посмотрим за вами немного, понаблюдаем. Знаете, что было написано на фронтоне здания лаборатории академика Ивана Петровича Павлова в ленинградских Колтушах?
– Не знаю, – обреченно откликнулся Слава.
– «Наблюдательность и наблюдательность». Академик толк в жизни знал.
Через два часа в одиночный бокс, куда временно поместили Славу, зашел совсем молодой врач, тощий, высокий, с непропорционально длинными руками и следами до конца не прошедшей угревой сыпи на лице. Фамилия врача была Мухин. За занудность, настойчивость и назойливость в отделении его звали Перепончатокрылым. Самое интересное, он на кличку не обижался. Мухин проходил интернатуру под руководством Дока, находящегося уже на грани ухода в бизнес, но пока еще из больницы окончательно не уволившегося.
Вскоре Перепончатокрылый с постовым медбратом потащили каталку со Славой в операционную. Док, зайдя в предоперационную, мыться не спешил. Встал в дверях операционной, наблюдая, как Мухин перекладывает больного на стол. Операционная сестра разворачивала столик, открывала биксы с бельем и инструментами. Слава, в чем мать родила, спокойно лежал на столе.
– Слышь, Мухин, – повернулся к Перепончатокрылому Док.
– Да.
– Сходи, Семена Израильевича найди.
Минут через пять только что закончивший операцию в соседнем блоке Сэмэн усталой слоновьей походкой зашел в предоперационную.
– Чего?
– Сэмэн, что-то тут не то.
– Что не то?
– Да аппендюк необычный. Менжуюсь я.
Семен взял историю, анализы, сел за маленький столик – его обычно затаскивали в операционную для сестры-анестезистки.
– Ты прав. Скорее всего, подпеченочный. А может – уже инфильтрат. А может – атипичный холецистит.
– Вот и я про то…
– Ну, так ты сам все без меня знаешь. Стандартный доступ отменяется. Местная анестезия отменяется. Перепончатокрылый!
– Да, Семен Израильевич!
– Ты ассистируешь, я подглядываю, если надо, подключусь. Сходи, Джульетту найди. Скажи, безутешный Сэмэн и любимый ею младой исцелитель – оба ждут-тоскуют, соскучились по ласке! А мы пока помоемся.
Юлия Владимировна – кудрявая, румяная, тоненькая, фигуристая, собирающаяся на пэ-эм-жэ в Америку и потому усердно штудирующая тамошнюю мову – впорхнула в предоперационную, напевая заглавную арию из недавно вышедшего ллойд-веберовского «Призрака оперы».
In sleep he sang to me,In dreams he came…That voice which calls to meAnd speaks my name…And do I dream again?For now IfindThe Phantom of the OperaIs there – inside my mind…[2]– Чего, мальчики?
– Джуль, тут у нас букет, – обернулся к ней от раковины Сэмэн. – Под местной не пойдем. Давай ма-сочную.
– Хорошо, что букет, а не венок. Да ну вас, мальчишки! – надула губки Джульетта. – Какая маска? Чай, не в Венеции, не на карнавале. Как заглубитесь потом, увлечетесь, а мне что, расхлебывать? Не, ребята, не пойдет. Ладно, этот, – она посмотрела на Дока, – этот молодой, но ты, Сэмэн?
– Джуль, ну тогда давай интубационный, по полной.
– Вот и я про то! – перед тем как скрыться в операционной, Джульетта подкралась сзади к безоружному Доку – его руки уже были чистыми – и коленкой засадила ему шутливый, но вполне себе неслабый пинок под задницу.
Джульетта вообще была женщиной красивой, порывистой и естественной. Замуж она ни за кого не выходила принципиально. Однажды, когда запыхавшийся, измотанный ею, лежащий на спине Док спросил: Джуль, а чего так? – Джульетта, взобравшись на него сверху, потупила глаза и энергично, в такт движениям выдыхала:
– Мне… мне нужен… особый… мужчина, особый… муж, очень… очень… очень… особый!
– Какой, Джуль?
– Слепо… глухо… немой капитан… дальнего… пл-л-лавания! Т-ты… не подходишь!.. А-а-а!..
Перепончатокрылый мылся в соседней раковине. Сэмэн, чтобы не терять времени, заглянул в операционную, подошел к сестре:
– Наташ, дай нам два «микулича» и прикури, пожалуйста!
Док и Сэмэн по-быстрому дернули в предбаннике по полсигареты. Вернулись. Намытый Мухин уже облачался в операционный халат. Слава с торчащей изо рта трубой, очевидно, уже был близок к нирване. Вдруг Сэмэн, сверкая глазами над марлевой маской, пробасил:
– Вспомню молодость, обработаю-ка сегодня операционное поле сам! Подвинься, тимуровец! – бедром отодвинул Перепончатокрылого и, нависая всей тушей над больным, стал широко мазать йодо-натом переднюю брюшную стенку, заглядывая при этом за занавеску, где колдовала над больным Джульетта. Причем взгляд Сэмэна, минуя все преграды, настойчиво пробирался прямо в глубокий вырез ее операционной рубашки.
Джульетта заметила, рассмеялась.
– Ну и скотина же ты, Сэмэн!
– Ладно, Джульетта, кончай обзываться! Что же, выходит, этому можно? – он зыркнул на Дока. – А мне нет?!
– А этот так себя не ведет! – парировала Джульетта.
– Ка-а-а-к?! Не может такого быть! – прогрохотал Сэмэн.
– Может, – невинно прожурчала Джульетта. – Я при нем без рубашки хожу. Всё, клиент в кондиции. Можно, мальчики.
Док прошептал про себя «Отче наш», нажал на педаль электроножа и начал кожный разрез.
Глава 03
У Дока была давняя привычка обегать своих послеоперационных больных за двадцать минут до начала общего утреннего отделенческого обхода. Связана она была не столько с повышенной добросовестностью, сколько с желанием всегда иметь свежую и достоверную информацию о происходящем. Док больше доверял своим глазам, рукам и ушам, нежели коротким и часто формальным записям дежурных врачей в историях болезни. И если ночная дежурная бригада упускала что-то из виду – по причине отсутствия времени или просто по лени, – оперировавшему хирургу следовало быть во всеоружии, чтобы не огрести от старших товарищей за то, за что по справедливости должны были огребать другие.
Слава лежал в четырехместной палате на койке возле окна. Бледное его лицо – кожа у рыжих всегда кажется прозрачной – было искривлено страдальческим выражением.
– Какие дела? Как спали? Чего хорошего расскажете? – Док остановился в проходе, облокотившись на изножье кровати, расплывшись в широкой улыбке.
– Да спал, доктор, спасибо. Но…
– Что такое?
– Болит сильно. Весь шов болит.
Вчера после операции Сэмэн, вытерев испарину со лба, похлопал Дока по спине, приобнял:
– Ну ты и молоток, ей-богу! Думал, порвешь флегмонозное исчадье! Вот бы налетели – мама не горюй! Как ты его так
