Носилки втолкнули в фургон. Там было темно и сыро. Щелчок. Жёлтый свет фонаря проявил тень тени — славное недоброе лицо с острым носом, подвижным как магнитная стрелка, и большими хрящеватыми ушами, развёрнутыми как локаторы.
— Привет, — шепнул Хаген, — у меня есть…
Он запнулся. Ай-ай, сказала Луна, а и трепло же ты, группенлейтер!
— Ничего у меня нет. Совсем ничего.
Невидимая в темноте рука приложила к его губам флягу. Вода пахла очень хорошо. Просто замечательно. Он пил и пил до тех пор, пока вода не заструилась по щекам.
— Ну вы и нашумели, — сказал Хайнрих. — Даже и не знаю, что теперь будет!
Глава 29. Гипсовый наследник
Спи, дитя, засыпай, отец собирает овечек,
Мама трясёт деревце,
С которого падает сон…
Он просыпался каждые полчаса и видел рубиновые звёзды, отражённые в плоскости стакана. Жалобно дзинькала дверца стеклянного шкафа. Тени бродили по потолку, бесшумно, тошно, их вытянутые пальцы складывались клеткой, плюсом, знаком «зиг», знаком «тир». В коридоре звучали голоса, спорили — не разобрать, о чём, а пыльный воздух был пронизан багровой тревогой и ожиданием.
Великая сушь. Хаген томился, то сбрасывая, то натягивая на себя тонкое шерстяное одеяло. Где-то совсем близко — рукой подать — трещала, взрёвывала, плевалась снегом и огнём взбудораженная Территория. Он слышал грохот взрывов и отрывистое тявканье автоматной очереди. Чем закончилось противостояние? Неизвестно. Он был заперт в лазаретном боксе, а снаружи у дверей стучала сапогами охрана, и дежурные медсёстры напоминали каменных истуканов, неласковых, хоть и достаточно профессиональных.
«Хватит, поплясали!», — сказал Кальт. Однако, судя по звукам, пляски продолжались. «Гражданская война, — размышлял Хаген в полудрёме, ворочаясь с боку на бок, сбивая душное, отсыревшее от пота бельё. — Я чуть было не развязал гражданскую войну. Теперь — всё зависит от него. Если он выжил…»
По крайней мере, по прибытии в «Моргенштерн» Кальт был жив и даже пришёл в сознание, своевременно вмешавшись и предотвратив вооружённую потасовку. Беспрекословно позволил надеть на себя монитор-браслет, но наотрез отказался следовать в медицинское крыло, занятое терапистами Улле. В выражениях он не стеснялся. Нарушенная дикция превращала каждое слово в экзотическое ругательство, марсианский эквивалент понятий «болваны» и «тупицы».
Кальт отправил вслед за носилками эскорт, и когда Хаген попытался подняться, сопровождающий предупредительно стиснул плечо, заставляя лечь обратно.
— Ты уже достаточно накуролесил сегодня, дружок, — мягко сказал Хайнрих.
«Дружок». О нём заботились.
И, кажется, собирались позаботиться ещё теплее.
Но я сберёг письмо.
Да, ему удалось вынуть и спрятать письмо, пусть и не очень изысканно, не слишком хитроумно: скатав его в комок, обернув нашедшимся в кармане куском полиэтиленовой плёнки и сунув в тайник за плиткой позади унитазного бачка. Эту захоронку оборудовал Мориц — и тут же, по своему обыкновению, разболтал всем и каждому, как и о добром десятке таких же тайников, размещённых в душевых кабинах, уборных, подсобках, противопожарных щитах и трансформаторах, вентиляционных люках. Оставалась надежда, что Хайнриху или кому-то другому не придёт в голову проверять их все. Хотя бы в ближайшее время.
Время… Он был отрезанным ломтем. Жизнь текла за порогом, а он пребывал на скамейке запасных в мучительном предчувствии своего часа.
Почему-то он был уверен, что его вызовут в пять-сорок пять. «Они приходят на рассвете». Кто это сказал? Штумме? Марта? Но «они» явились гораздо позже, лишь в три пополудни, когда он метался в жару, разговаривая с Ленцем, с луной и с Инженером, поразительно похожим на отливку из эпоксидной смолы, гладким и жёлтым, как свечной воск. «Простите меня, — всё повторял и повторял Инженер, по рассеянности полоща кончик галстука в чернильном кофе с радужной нефтяной плёнкой. — Вы так далеко. Ах, если бы я мог объяснить так, чтобы вы поняли, чтобы вы поверили…»
Шуршали волны. Золотой песок сыпался в траншею, и это тоже было хорошо. «Я вам верю, — отвечал Хаген. — Знаете, что самое ужасное? Что я вам всё равно верю. Вот у них есть райх и ничего, кроме райха, а что есть у меня, кроме вас? Ничего, ничего… Но имейте в виду: когда я вернусь, будет разбор полётов. Потому что я не простил!»
Он лгал, очень неумело, и Инженер, конечно, понял это. Он обнял Хагена так, что затрещали кости, а булавка галстука вонзилась в предплечье. «Откройте же глаза!» — попросил он. Хаген зажмурился от непереносимой яркости, луч света был направлен прямо ему в лицо.
— Пора-пора, — сказал малыш Уго. Докторский халат на его громоздкой туше смотрелся нелепо, как воздушная пачка балерины.
— Мой выход? — прошептал Хаген. — Наконец-то. О, наконец-то!
Уго хмыкнул.
— Тебе понравится, — пообещал он.
***
Смена декораций. А вот и морозильник «Моргенштерн»!
Разыгравшаяся вьюга подхватила Хагена, закружила, провальсировала с ним по гулким коридорам, слегка потрепала, уколола литической смесью и приволокла как трофей, отвоёванный у лихорадки, прямо во временную обитель доктора Зимы.
Безразмерно упругое кресло-сугроб поглотило его как… как сугроб.
Как китовое чрево.
И в этом чреве он был не один.
— Сортировочная. Альтенвальд. Двадцать два.
Трещали сверчки. Приглушённо крякала радиоточка, сообщая о приведении частей в боевую готовность, перемещении дивизий, сосредоточении войск на первой линии предполагаемого фронта, агитации, эвакуации, психоактивизации офицерского состава, ещё какой-то бла-блации. Громоздкие канцелярские слова перемежались цифрами — оперативные сводки, показатели мобилизационной готовности, отчёты об отправке продукции с военных линий. «Штальгротте», Первая Транспортная, «Вольфсберг», «Кроненверк»…
Вещание велось на особой частоте, население слушало другие голоса — военно-патриотические радиопьесы, оптимистичные новостные блоки, избранные отрывки из речей Лидера и марши, марши, марши… Райху не требовалось готовиться к войне, он был готов к ней изначально и теперь чистил пёрышки и полировал железный клюв.
— Двадцать. Двадцать. Не пройдёт.
— Почему? — спросил плоский голос, бесцветный и бесполый. Знакомый.
— Узел перегружен. А вы предлагаете сделать его центральным.
— А что предлагаете вы?
— Зоннен-Банхоф. Третья запасная. Алая линия.
— Не помню.
— Так поднимите зад! И поднимите схему Нормайера. Архив «Датен-прим».
— Подниму, — согласился голос. — Мне только не совсем понятно, откуда вам известно, но… Спасибо, Айзек. Я проверю и свяжусь с вами позднее. В районе семи. А теперь я хотел бы…
— Я занят, — сказал тот, кто действительно когда-то был Айзеком, но с тех пор успел слегка измениться. — Занят. Я. Отбой.
Он оборвал связь, и сразу смолкли сверчки, захлебнулась рация. Стало тихо и пусто, и даже зрители прекратили простуженно сморкаться и шуршать программками. Второй акт зингшпиля обещал быть по-настоящему захватывающим.
Что же касается Хагена, то его больше всего заботила судьба главного героя.
— Так, — произнёс Кальт.
Он сидел, отвернувшись лицом к монитору, на котором распускались чудо-цветы, буйные и прекрасные многократной замысловатой повторяемостью крутого завитка. Шторы были задёрнуты, свет приглушён, и синее мерцание экрана производило гипнотический эффект, рассеивая внимание, но не давая ему отвлечься от сгорбленной фигуры,
