Конец всему наступил, когда Анхелю исполнилось семь. Его родные при поддержке еще каких-то людей написали песню и сделали клип по ней. Он был посвящен приюту при Академии. В клипе снималась дочка, которая показала, что путь воспитанника отнюдь не так прекрасен, как все думают. Тяжелые условия, сложный отбор, а если ты не прошел — то каторжные работы в горах или стройках. И даже если ты прошел дальше, то не факт, что ты выживешь. Клим показывал, что вся жизнь воспитанников циклична. Это стало последней каплей. В квартире организовали обыск и нашли еще кучу опасного материала… Семью расстреляли на площади на глазах Анхеля.
Катон делает паузу. Я молча жду продолжения.
— Его стала воспитывать бабушка. Традицию родителей он не стал поддерживать. Но когда не получилось с Академией, он стал петь, как и его мать. Многие знали, что он сын предателей и поэтому его нигде не принимали. Но все-таки он пробился. Потому что у него был очень приятный голос и красивая внешность. До поры до времени все было нормально.
— Он тоже допелся?
— И да, и нет. Он, как и его родные стал писать песни со скрытым посланием. Его приглашали петь даже на радио. Но песенка — прости за каламбур — была спета. Его арестовали и посадили. Сдала его родная бабка. Возможно, если бы ни она, он был бы на свободе еще сколько-то, а может быть и до сих пор.
— Почему его не расстреляли, как всю семью?
— Плутарх сказал, что не знает. Росс ему на эту тему ничего не сказал.
— Что-то слабо тянет на пожизненное заключение, — подвожу я итог.
— Я Плутарху сказал тоже самое. Он предположил, что Анхель рассказал далеко не все.
— Наверняка в дистриктах полно подобных певцов и их наверняка казнят на месте, — говорю я.
— Я выяснил кое-что еще, — говорит Катон. — Я узнал об этом давно, не мог дождаться подходящего момента тебе все рассказать. Это касается преступления, за которое тебя посадили.
Усмехаюсь.
— Да что там выяснять, все и так было понятно.
— Правда? А тебя не смутило, что это убийство было грязным? Не в твоем стиле.
— Ты думаешь, если человека довести до белого каления, он будет следить за стилем? — я качаю головой. — Вряд ли.
— И все же, когда тебя посадили, я решил во всем подробней разобраться, — говорит Катон. — Ну не смог я поверить, что ты способна на такое убийство. Оно лишено изюменки, красоты. После суда я встретился с доктором Кастом. Я хотел выяснить правда ли то, что он говорил на судье. Про твою невменяемость. Так вот он сказал, что скорей всего ты действительно была не в себе, но причиной не являются слова девчонки. Ты не могла так резко сорваться с цепи. Каст сказал, что проверит одну теорию и свяжется со мной, если она подтвердится. Через неделю он мне позвонил и попросил о личной встрече.
На встрече, он рассказал мне, что провел анализ того препарата, который он тебе выписывал. Так вот в этих таблетках содержалось вещество, очень похожее по своим свойствам на морфлинг. Оно также вызывает привыкание, но действует по-другому. В малых дозах оно вызывает головные боли. Пациент пьет эти таблетки, чтобы ее притупить, но сам не замечает, как постепенно подсаживаешься на них. При частом употреблении они вызывают изменения в психике, которые меняюсь сознание. Каст мне сказал, что не знал об этом свойстве.
— Но он же сам мне их выписал, — протестую я.
— Этот препарат ему присылали, он сам его не покупал. Ты же их принимала чуть ли не с первого дня?
— Да, но… Постой, как раз в последние недели перед арестом я стала пить их чаще и больше. У меня голова трещала чуть ли не каждый час.
— А в тюрьме у тебя была необходимость пить таблетки? — спрашивает Катон. Я встаю с кровати и отхожу к занавешенным шторам.
— Я помню в первый день пребывания в тюрьме голова болела. Я сказала надзирателям, что я всегда в таких случаях принимала таблетки, но с собой у меня их не было. Мне обещали сделать заказ в Капитолий, но так их и не доставили. А ведь точно, — я резко поворачиваюсь. — Боль сама прошла и больше не повторялась. Я так была занята, что и не заметила. Голова не болит уже больше полтора года.
Катон разводит руками.
— Вот видишь.
— Неужели это все из-за моего чудесного спасения на Играх?
— Уверен, что так, — говорит Катон. — Теперь ты понимаешь насколько ты опасна для Капитолия? Они стали сразу тебя контролировать.
— Наверное, они думали, что я свихнусь, сделаю какой-нибудь опрометчивый поступок, и они спокойно смогут от меня избавиться. У них почти получилось.
— Зато сейчас ты свободна от них. Относительно. Стоит тебе победить в Играх, и вы будете квиты.
— Что-то я сомневаюсь в этом, — я возвращаюсь обратно на кровать.
— И зря. Капитолийцам ты очень нравишься. У них память рыбки — они уже не помнят, что ты убила ребенка. Для них это норма: они каждый год это наблюдают.
Я молча киваю.
— Ладно, спасибо за информацию, я пойду. Уже поздно, — я собираюсь встать, но Катон меня останавливает.
— Подожди, мне кажется, если ты рано выйдешь, это вызовет подозрения, — говорит Катон, при этом странно улыбаясь.
— О чем ты? — спрашиваю я.
— О том, что я твой хозяин, а ты моя собственность. И должна подчиняться всему, что я тебе скажу. И в данном случае, я требую, чтобы мы с тобой весело провели время.
Пауза.
— Ты понимаешь, что я буду сопротивляться? — строго интересуюсь я.
Катон усмехается и, не предупредив, запрыгивает через меня на кровать. Я от неожиданности вскрикиваю.
— О, это было кстати, — парень беззвучно смеется.
— Ты идиот, ну что ты делаешь? — он хватает меня и валит на кровать. Та отдается скрипом.
— Отлично. Нам с тобой надо изображать бурную деятельность, так что помогай, — Катон подпрыгивает на кровати.
— Необязательно для этого меня хватать.
И мы как маленькие дети начинаем скакать на кровати. Катон советует, когда и как это нужно делать. Я тихо смеюсь, когда он говорит, что я опять сбилась с ритма и слишком ускорилась.
— Давай перекаты с прыжками делать как в Академии, — говорю я.
Я переворачиваюсь на живот, упираюсь руками в кровать и в прыжке перемещаюсь на другую сторону кровати. В этот момент Катон перекатывается подо мной в противоположную сторону. И так по кругу.
Балуемся
