Лаки вздохнул, кинул важно проплывавшему мимо и делавшему вид, будто он не попрошайка, лебедю кусок булки.
– В госпитале со мной начал работать психиатр и вскоре заявил, что у меня проблемы с развитием, что я необучаем. Ведь я не знал дней недели, не помнил ничего из прошлого – только то, что было в детском доме. Мне повезло – в госпиталь приехал ученый из Москвы. Он поговорил со мной, связался с начальством и забрал меня к себе. Усыновить не мог – возраст не позволял, – лишь опекунство удалось оформить, да и то с трудом. Он стал моим дедом. Составил программу обучения, так что школу я заканчивал уже вместе со всеми. Дед и дал мне имя, узнав, что я дважды пережил взрыв, и оба раза почти не пострадал.
– Значит, имя у тебя придуманное? – Я теперь поняла, почему оно казалось мне неподходящим для Лаки.
– Верно. И поэтому я больше привык к прозвищу – оно более настоящее. Дед не только учил и лечил меня. Он всю жизнь работал в группе ученых, занимавшейся секретной темой, потому и приехал тогда в госпиталь – узнал о моем случае. Ну а сепаратисты – с ними разобрались довольно быстро, хотя, конечно, проблемы были, да и сейчас иногда возникают. Но люди на Урале и в Сибири не хотели такой «независимости» и поддержали присланных из Москвы военных. Это не пропаганда, я ведь тогда сам там был. Людям хватило разрушенных городов, других бед, и они выступили за единую страну. В понедельник как раз отмечали годовщину – День Воссоединения. Но тогда не только война повлияла… – Он снова посмотрел на кружившего рядом с мостками лебедя. – Была другая причина, более серьезная, мировая. И именно из-за нее существует и наша контора, и другие такие филиалы.
– Какая причина? Фо ничего не говорила.
– Фо не умеет толково рассказывать. – Он ласково улыбнулся. – Я же говорю: она человек дела. Для нее верх возможностей – отчет составить, и то получается один «скелет». Но в деле надежнее ее не найти. В институте она по полевой хирургии специализировалась, говорят, одной из лучших была.
– Так какая причина? – напомнила я, думая, что в спортивную и деятельную Светлану, кажется, влюблены все парни. Это и не удивительно.
– Причина? Придется говорить о прошлом, еще довоенном – я о Великой Отечественной. Впервые это случилось летом сорок первого, как раз в ночь нападения. Произошло все недалеко отсюда, в соседней области. Там был поселок, старинный, когда-то даже городом считался, а потом его перевели «за штат»[2], и он постепенно стал превращаться в село. Но тут отменили крепостное право, начали появляться новые заводы, и один заводчик перестроил городок, сделав его чем-то вроде фабричного поселка. Что там производили, я не знаю, но завод был хоть и небольшой, но крепкий, к нему даже узкоколейку проложили. В Гражданскую его разграбили, потом начали восстанавливать, рядом детскую коммуну организовали, но жителей там все равно было меньше, чем до революции, многие дома стояли пустые. В конце тридцатых один дом купили ученые из Москвы, под дачу, и устроили в нем что-то вроде лаборатории, даже генератор привезли, чтобы от заводской электростанции не зависеть. Мы до сих пор толком не знаем, что они там делали, но результат аукается всем до сих пор.
– Какой результат? – Я кинула кусок булки лебедю, теперь явно намекавшему, что, если он не получит дани, нам мало не покажется.
– В ночь на двадцать второе июня рядом с тем городком были всполохи, похожие на северное сияние, слышался гул. Утром началась война, стало не до «природных явлений», но почти сразу же выяснилось, что и сам городок, и местность в радиусе десяти километров вокруг – исчезли. На этом месте возник лес, не совсем похожий на обычные. Исчезла узкоколейка, ремонтный стан рядом с городком, несколько деревень, детская коммуна. Ведущие к ним дороги словно обрезало стеной леса, в который никто не мог зайти: при попытке пересечь невидимую границу человек оказывался на противоположной стороне запретной территории, километрах в двадцати от места, где только что находился. И не только человек – любое живое существо.
Лаки кинул булку тому же нахальному лебедю, теперь решившему шантажировать уже его, потом шикнул на птицу, взмахнув рукой, и пернатый рэкетир с гордым видом удалился. Лаки же продолжил рассказ:
– Во время войны запретная зона оказалась на оккупированной территории. В нее бились и немцы, пытавшиеся разгадать ее секрет, – говорят, «Аненербе» там здорово отметилась, – и наши партизаны, искавшие безопасное место для лагеря. В сорок третьем году, как только область освободили, к этой закрытой зоне отправили группу ученых – собрали их со всех фронтов. Деду тогда было двадцать восемь, он ушел из аспирантуры добровольцем в первые дни войны и считался подающим надежды физиком, особенно потому что уцелел за эти годы. И его взяли в группу.
– Физик? Я думала, что он врач, – удивилась я.
– Кандидатскую по медицине он защитил уже через десятки лет после войны. К тому времени дед стал одним из руководителей института, работавшего над проблемой зоны, а тогда был простым эмэнесом. С зоной они бились десятки лет, много чего перепробовали, чтобы туда попасть, столько разных приборов изобрели. Уже в сорок девятом году у нас были радиоуправляемые вездеходы с кинокамерами, небольшие, конечно, почти игрушки, но были. На их основе потом и луноходы создавали, и многое другое. Туда они проникали без проблем, если на них или в них не было живых существ. Дед рассказывал: они специально какую-нибудь вещь, обычно стальной шарик, дрожжами обмазывали и в зону кидали. Шарик пролетал, а дрожжи телепортировались точно на противоположную сторону зоны и плюхались в миску, конечно, если ее подставить успевали. Оттуда же,
