«Портрет в зале башни Раннох, — вспомнил я, — красивый молодой придворный, с яркой, не омрачённой шрамами внешностью. Юный Колин Кэмпбелл собственной персоной».
— Мой соперник остался не превзойдён, хотя он вскоре стал мне хорошим другом. Он вышел и ростом, и ногами — Джорди Вильерс, герцог Бекингем.
Что–то шевельнулось в моей памяти. «Вспомните о его милости…» — гласила загадочная записка, найденная у мёртвого Харкера. Вивиан был убеждён, что в ней шла речь о герцоге Бекингеме, который был предательски убит в таверне Портсмута, и что записка служила предостережением. Предостережением, которое Харкер проигнорировал и которое привело к фатальным последствиям. Или было что–то ещё? Могла ли существовать связь между смертями Харкера и Бекингема? Они когда–то знали друг друга — как и Гленранноха… Я нетерпеливо оттолкнул эту мысль. Не время и не место размышлять о бредовых идеях Вивиана и о давно забытых смертях. Грозили куда более свежие смерти, и моя в том числе.
Генералу неизвестны были мои мысли, и он продолжал рассказывать о своей юности. Молодой Колин Кэмпбелл остался при английском дворе, сказал он, даже после смерти старого короля. Бекингем, одновременно фаворит короля, главный министр и лорд–адмирал, распознал в друге способности к военному делу, о чьем существовании тот никогда не подозревал, и нашёл в нём полезного адъютанта в планируемых им кампаниях против Франции и Испании. Так Кэмпбелл и познакомился с моим дедом — для военных в те дни он был почти полубогом, наряду со всеми, кто вместе с Дрейком бился против Армады. Я с горячностью попросил его рассказать что–нибудь о великом старом графе. Он улыбнулся в ответ и сказал, что помнит большого сластолюбивого мужчину, всегда готового посмеяться над помпезностью двора.
Гленраннох свёл знакомство и с моим отцом. Они были ровесниками. Отец тогда собирался участвовать в своём первом походе с катастрофической экспедицией на Кадис. Он был славным человеком, сказал Гленраннох: твёрдым и надёжным, не таким сумасбродным во всех своих начинаниях, как дед, — человеком, предпочитавшим шпаге книгу и сонет.
А моя мать? — спросил я тогда. Да, ответил генерал, его и впрямь представили женщине, захватившей сердце моего отца: леди Энн Лонгхерст, одной из множества дочерей вдовствующей леди Торнавон. Я попросил описать, какой она была в те дни, но Гленраннох сказал лишь, что она служила образцом совершенства при дворе, сочетая в себе ум и красоту, приводившие в восторг любого мужчину, если у него текла в жилах хоть капля крови.
— Ваш отец отсутствовал несколько месяцев. Кроме него у меня мало было друзей в Уайтхолле, за сотни миль отсюда, от моего дома. Ваша матушка была… она была добра. Полна сочувствия. Не поймите меня превратно, Мэтью, — осторожно произнёс он. — Ничего, противного заповедям, между нами не произошло. Но если в судный день, когда отзвучит последняя труба, и мёртвые поднимутся лицом на восток… — Он умолк, закрыв глаза. — Если в этот день архангелы попросят меня назвать одного человека на земле, кому принадлежат моё доверие и моя любовь, я назову имя вашей матери.
Потом всё изменилось, сказал он. Мой отец вернулся с войны и женился на моей матери. Но та короткая и безнадёжная кампания, фиаско в Кадисе, изменила тогдашнего лорда Колдекота, моего отца. Он вдоволь насмотрелся, как хорошие люди гибнут, а дуралеи в правительстве требуют продолжения войны, потому дал обет никогда больше не брать в руки оружия. Матушка, уже тогда верившая, что те, кто сражается и умирает за короля, навеки возносятся во славе, находила эти новые взгляды странными и отталкивающими, и на время, по словам Гленранноха, между ними даже возникло отчуждение.
Между тем, новый король, Карл Стюарт, бывший лишь немногим старше моего отца и Гленранноха, тоже женился — на французской принцессе Генриетте Марии. В те дни их союз был таким же холодным и ненадёжным: Карл всё ещё пылал излишним восторгом — а может, и не только — к последнему фавориту своего отца и собственному лучшему другу, герцогу Бекингему.
— Человеку свойственно ошибаться, Мэтью Квинтон, и я ошибся сильнее других. Молодая королева была напугана и одинока в чужой стране. Я хорошо знал это чувство. На время мы стали с ней близки. Но при дворе невозможно сохранить что–либо в секрете. Всюду есть глаза и уши, а также рты, неспособные оставаться закрытыми, и вскоре королю поведали о нашей дружбе. Мне запретили появляться при дворе. Многие вступились за меня, ваши дед и мать среди первых: их слово много значило для короля в те дни. Но бесполезно. — Он, наконец, повернулся ко мне. — Вся Европа воевала, Мэтью. У меня были рекомендации Бекингема, позволявшие получить должность в любой армии на выбор, а за время работы с ним я понял, что одарён в военном деле. Следующей весной я уже был новоиспечённым капитаном в Рейнланде, и моё будущее было предрешено. Вскоре Бекингем пал от ножа убийцы, и я подчинялся теперь только голландцам и немцам, платившим, чтобы я убивал для них. Я не встречался с вашей матерью с тех давних времён. Я часто думаю, что если бы судьба повернулась иначе, я легко мог бы оказаться…
На этих словах генерал умолк. Когда мы направились обратно к лошадям и ожидающим нас всадникам, он не произнес больше ни слова. Леблан развалился в седле с видом невыразимой скуки. Шимич, хорват–гигант, слушал доклад горца, сидящего верхом на гарроне. Мы почти дошли до них, когда Гленраннох повернулся ко мне. Его глаза, всегда холодные и невозмутимые, вдруг засияли жизнью и эмоциями.
— Мэтью, — сказал он, и в его голосе слышалась мольба, — ради всего, что связывало меня с теми, кого вы любите, и кто любил вас, я снова прошу, доверьтесь мне. Я вам не враг.
Ему нужен был ответ, в этом я не сомневался, но в моём сердце царил полный сумбур, и я не мог вымолвить ни слова. Я отвернулся.
Мы отправились обратно к «Юпитеру». Нас было всего четверо: двое Кэмпбеллов, что сопровождали нас, остались позади. Я был угрюм, проигрывая в голове слова генерала и примеряя их к тому, что знал — или думал, что знал. Гленраннох тоже, казалось, был поглощён собственными мыслями. Леблан замыкал процессию, лениво изучая суровую страну вокруг. Хорват Шимич ехал чуть впереди.
Мы проезжали узким ущельем, когда Леблан поравнялся со мной и склонился к моему уху.
— Нас преследуют, капитан, — сказал он очень тихо. — Пять человек, может быть, шесть.
