Поворачиваясь, Гленраннох пошатнулся и начал падать. Все до одного Кэмпбеллы бросились к нему, выражение искренней заботы смягчило суровые лица воинов. Тем не менее, я оказался ближе всех, и Гленраннох почти упал мне на руки, когда я шагнул к нему. Я помог ему устроиться на примитивной лежанке, быстро созданной из травы, побегов вереска и плащей едва ли не каждого из его сторонников. Вскоре сознание начало его покидать. Я опустился на вереск рядом с ним, глядя в посеревшее лицо, искажённое болью и отмеченное ещё каким–то чувством. Может, сожалением? Кэмпбеллы теснились вокруг, с тревогой глядя на своего лидера. Он заметил меня и притянул ближе, так, чтобы другие не могли нас услышать.
— Мэтью, вы должны знать о корабле… — начал он, но усилие истощило его, и он закрыл глаза. Прошло минут десять. Я ослабил стеснявшие его одежды и подложил свой плащ ему под голову. Когда он вновь пришёл в себя, то стал бредить о секретах и о короле. Затем его глаза снова прояснились и остановились на мне.
— Тайны, что храним мы с вашей матерью, Мэтью…
Напряжение для него было чрезмерным, и я поспешно настоял на покое и тишине, мы поговорим скоро, но не теперь. Он потянулся и схватил меня за руку слабо, но настойчиво.
— Говорю вам, Мэтью. Это важно. — Он судорожно вдохнул и отвернул голову. — Гражданская война произошла из–за меньшего… из–за меньшего… — Но он не мог сказать больше ни слова. Его глаза закатились, и он вновь потерял сознание.
Наконец, генерала подняли на носилки и унесли прочь в направлении башни Раннох под многочисленной охраной Кэмпбеллов. Там им займётся личный врач, швед, которому он спас жизнь однажды, и чья верность, предположительно, была надёжнее, чем Золтана Шимича.
Когда носилки исчезли из виду, я задумался, что за великие секреты мог разделять Гленраннох с моей матерью. Я очень немного знал о нём, но в одном был уверен наверняка: он не походил на человека, склонного к преувеличению. Раз он утверждал, что их общие секреты настолько ужасны, значит, так оно и есть; и со временем я узнал, что он говорил одну лишь правду. Я пообещал себе, что поговорю с ним об этом, когда закончу свои дела здесь, и позабочусь о том, чтобы они с моей матерью снова увиделись. Однако всё это в будущем, сейчас мне следовало вернуть долг чести.
С необъяснимым предчувствием и глубокой грустью я повернулся, наконец, к человеку, известному мне до сих пор как Роже Леблан: способный портной, мало на что способный моряк, неизменная загадка. Он отсалютовал рапирой, затем взмахнул ею вниз и вправо во французском стиле.
Я ответил тем же.
— Месье Леблан, — сказал я. — Друг мой. Думаю, настало время покончить с этими шарадами.
— Что ж, mon capitaine, — улыбнулся он, — всё кончается. — Он протёр рукой глаза и лицо, будто снимал нарисованную маску. Затем посмотрел на меня, распрямив плечи и гордо вскинув голову. — При крещении в кафедральном соборе Руана я получил имя Роже–Луи де ля Гайар–Эрбле. Я больше известен в моих землях как граф Андели.
Я глубоко поклонился, одновременно в знак почтения и благодарности.
* * *Мы вышли из ущелья и спустились к близкому берегу. Там, в бесцветной и блистательной пустоте, которую можно встретить на одних лишь пляжах Шотландии, он поведал мне свою историю.
Это правда, сказал он, что из–за ревнивого мужа ему пришлось променять Францию на койку на «Юпитере». Но он не рассказывал ни Джеймсу Харкеру, ни своим товарищам–матросам, ни мне, что ревнивым мужем был никто иной, как Николя Фуке, министр финансов его наихристианнейшего величества, французского короля Людовика XIV. Сплетни в Уайтхолле рисовали месье Фуке жадным, ревнивым и обладавшим куда большей властью, чем давало его положение. Неудивительно, что он без устали преследовал и пытался схватить пылкого любовника своей прелестной, но распутной и юной жены.
Леблан — или как теперь его следовало называть, граф д’Андели — хлестнул по пучку водорослей рапирой, которую всё ещё держал в руке.
— Наёмные убийцы Фуке сидели у меня на хвосте, и я со всей скоростью поскакал на юг, выбрав самый отдалённый от своих земель путь, где они вряд ли стали бы меня искать. Я надеялся найти корабль, отправляющийся на Сицилию или Мальту. Спрятаться в далёком уголке, где существование Франции считают лишь неподтверждённым слухом. Но что я увидел, достигнув Тулона, если не судно на якоре под флагом короля Англии? И я подумал — превосходно! Я всегда мечтал повидать мир за пределами долины Сены, а королю и месье Фуке никогда и в голову не придёт, что французский вельможа выйдет в море простым матросом, — рассмеялся он. — Да ещё и на английском корабле. Не сомневаюсь, что капитан Харкер имел подозрения о моих мотивах и положении, но он держал свои мысли при себе и был великодушным человеком. Когда я доказал, что могу быть полезен, починяя флаги, паруса и одежду, он больше не задавал вопросов.
Меня озадачил его необычный талант, и я спросил, как знатному французскому лорду удалось достичь мастерства в такой плебейской работе — женской работе, говоря начистоту. Граф ответил, что его отец тоже жил в изгнании из–за разногласий с могущественным кардиналом Ришелье. Он едва сводил концы с концами на одном чердаке в Люксембурге, когда его взгляд упал на проходившую по улице внизу белошвейку. Она оказалась восхитительной, сильной, откровенной и поразительно плодовитой, и вскоре стала графиней д’Андели. Пять лет спустя Ришелье был мёртв, старый король вскоре последовал за ним в могилу, объявили всеобщую амнистию, и бедная швея из Люксембурга внезапно оказалась обладательницей обширного осыпающегося замка Андели. Такая удача не ударила ей в голову. И она принялась обучать всех своих детей, в том числе и наследника её мужа, шитью и ремонту одежды, ибо, как она всегда говорила, одного поворота судьбы хватит, чтобы вернуть её потомство туда, откуда она пришла.
Мне достаточно хорошо была известна жизнь в изгнании и то, на какие крайности она вынуждает людей высокого происхождения, чтобы посочувствовать этой истории. Но моё изгнание завершилось, и я удивлялся тому, что Леблан —
