Мы двинулись дальше и наконец добрались до россыпи новых домов, занимающих всё больше земель за окраинами Кларкенуэлла. Улицы были темны, не считая нескольких фонарей там и тут. Из таверн слышался смех, из многих жилищ — крики женщин и детей. Дым от горящего угля саваном пеленал узкие улицы. Пьяницы и собаки наперебой разбегались с нашего пути: мы не сбавляли хода, задерживаться было некогда. Несмотря на поздний час, несколько ускользнувших от констеблей попрошаек жалостливо заскулили из сточных канав:
— Благослови вас Господи, пожалейте старого солдата короля!
— Потерял зрение под Черитоном[5], господа, подайте монетку, будьте милостивы!
— Трое голодных детишек дома, милорд, да смилуется над нами Бог!
Мы молча проехали мимо.
И вот, усталые и измученные скачкой, мы миновали крошащиеся городские стены и достигли цели нашего путешествия. Рейвенсден–хаус, городская резиденция моей семьи, стоял сразу за Стрэндом. Он выглядел скромно рядом с некоторыми своими соседями, в особенности с превратившимся в шикарный дворец Сомерсет–хаусом. Это был строгий, видавший виды дом торговца эпохи Тюдоров, вышедший из моды задолго до того, как мой дед его купил: жалкое жилище, гораздо ниже того уровня роскоши, какого ожидают от благородного семейства. Дом издавна и насквозь пропах сыростью, но, как ни странно, был одной из немногих семейных ценностей, которые восьмой граф Рейвенсден — мой дед — не продал для оплаты своих сумасбродных путешествий и причуд. Здесь он умер, давно забытый герой легендарных дней Англии, окружённый городом, воюющим со своим королём, и вверенный заботе только нового слуги, человека, въезжавшего теперь рядом со мной в конюшню — Финеаса Маска.
Мой брат сидел в своем кабинете, маленькой пустой комнате с одной свечой, одним стулом, одним столом и одной книгой: «Персивалем» Кретьена де Труа. Взглянув на него, я в очередной раз поразился загадке невероятной дружбы между немудрёным компанейским королём и моим замкнутым серьёзным братом. Чарльз Квинтон, десятый граф Рейвенсден, сидел, глядя на освещённую луной Темзу, а пламя свечи играло на тонком бледном лице и тонких бледных волосах. Он не походил ни на отца, ни на деда, по крайней мере, так утверждали портреты на стенах Рейвенсден–Эбби. Одет брат был просто, в обычную рубашку и длинный халат, спасающий от ночного холода. В комнате имелся очаг, но он не горел — Чарльз избегал всего, что считал несущественными излишествами.
Мы обнялись так душевно, насколько стоит ожидать от братьев с двенадцатилетней разницей в возрасте. Чарльз осмотрел меня с ног до головы, будто мы не виделись годы, хотя с последней встречи прошло лишь несколько недель. В своей обычной манере, роняя слова, как тяжкую ношу, граф Рейвенсден произнёс:
— Ты быстро добрался, Мэтт. Значит, не возражал лишиться изысканного общества своего шурина?
Я не удержался от смеха.
— Корнелис был… просто Корнелисом, я думаю.
— О, и этого, как известно, достаточно. — Чарльз улыбнулся самой широкой своей улыбкой, пусть при этом губы его лишь слегка изогнулись. — Корнелия и матушка здоровы?
— Им обеим пошло бы на пользу проводить поменьше времени в тесной компании друг друга.
Чарльз кивнул. Он знал — мне не хватит денег, чтобы снять для нас с Корнелией самое скромное жильё в менее престижном районе Лондона. Но даже если бы все, за редким исключением, комнаты не были заколочены и наводнены крысами, граф так трепетно берёг своё одиночество, что о приглашении присоединиться к нему в Рейвенсден–хаусе не стоило и мечтать. Вот мы и застряли в аббатстве, и хотя порой в хорошем настроении Корнелия и моя мать сносно ладили, они были одновременно слишком похожи и слишком разными для всеобщего благополучия. И уж точно не для благополучия мужа и сына, пытавшегося сохранить мир между ними.
Чарльз повернулся к Финеасу Маску.
— Вызови лодку к лестнице, Маск. Мы не поедем по дороге в такой поздний час, когда неистовые мальчишки и подмастерья, перебрав эля, запугивают констеблей на Чаринг–Кросс.
Маск удалился, а я помог брату облачиться в парик, камзол, портупею и плащ. Чарльз всегда выглядел худощавым и нездоровым, даже по скудным моим воспоминаниям о нём, оставшимся с довоенного времени. Три пуританские мушкетные пули, угодившие в его изящную фигуру в битве при Вустере в пятьдесят первом, усугубили положение. Граф двигался с трудом, левая рука почти не слушалась. Он старался меньше стоять или ходить, и потому через минуту запыхался. Но до реки было рукой подать, и там всегда находились лодочники, мечтающие о чести отвезти важных лордов к тайной лестнице дворца Уайтхолла. Нам достался грубоватый мастеровой с болот Хакни, пытавшийся вовлечь нас в беседу о новой гнусной моде на кофе, которая, по его убеждению, сулила конец элю, а значит, и старой доброй Англии, но мы игнорировали его тирады, и со временем он затих. Когда мы отчалили от пристани, я увидел свет из окон лавок и домов, теснившихся по всей длине Лондонского моста вниз по течению. Протестующее стадо коров перегоняли на южный берег в направлении скотобоен в Саутуорке, и их истошное мычание почти заглушало смех и крики людей, проталкивающихся через мост.
Мы сидели бок о бок на корме лодки, и Чарльз говорил о семье, о состоянии наших домов и об арендаторах, задерживающих плату. Как всегда, он не сказал ни слова о себе. При разнице в возрасте в двенадцать лет некоторая отчуждённость между нами была неизбежна. К тому же Чарльз покинул дом, когда мне было всего пять, незадолго до смерти отца, и отправился в Оксфорд, чтобы учиться и предстать при расположившемся в городе королевском дворе. В течение пары недель, однако, он превратился в десятого графа Рейвенсдена, человека с новыми чудовищными обязательствами и новым планом всей жизни. Потом Чарльз вступил в армию старого короля, как раз вовремя, чтобы гордо повести войска в битву при Стоу в марте сорок шестого. Это была последняя битва той армии, чьё жалкое поражение и скорая сдача самого Оксфорда положили бесславный для короля конец войне. По настоянию матери семнадцатилетний Чарльз присоединился к принцу Уэльскому на Джерси. Оттуда ему суждено было следовать за принцем во всех его приключениях и под конец получить жестокие ранения под Вустером.
За всё это
