Служанки усердно пекли блины и лепешки на больших сковородах у очага, разносили горячими, ставили на столы возле мисок со сметаной, сотовым медом, тертыми ягодами, смесью меда и коровьего масла. Лют брал то одно, то другое – все было вкусно, но самое дорогое угощение он спрятал за пазуху – горбушку от той ковриги, что своими руками подала ему Величана. Жалко было доедать, хотелось сберечь, будто залог чего-то… чего и быть не могло.
У двери раздался громкий стук. Лют обернулся и вздрогнул – там маячила жуткая харя, берестяная личина с нарисованным углем зубами.
– Наряжонки страшные! – загомонили отроки с шутливым испугом и радостью.
Баба в личине, одетая в шкуры поверх кожуха, держала здоровенный пест и колотила им в дверной косяк.
– Пойдем, княгиня, напряденное смотреть! – крикнула она через гридницу. – Будем по улице гулять, мухоблудов толкачом побивать!
Княгиня встала, будто ждала этого, и сошла с престола.
– Толкачом по плечам! – запели другие наряжонки возле страшной старухи. – А поленом по коленям!
Что-то такое Лют слышал и раньше, но теперь стало очень любопытно – куда это княгиня собралась? А она вышла сквозь раздавшуюся толпу, за ней утащилась старуха с толкачом и все ее спутницы. И хотя в гриднице ничего не изменилось – так же пылали факелы и светильники, высились горы разной еды на столах, плыла по рукам братина, – показалось, что пир закончился и огонь погас.
* * *Как пошла КолядаПо улице гулять,По улице гулять,Толкачом побивать!Толкачом – по плечам!А поленом – по коленам!Никто в Плеснеске не спал. Пока князь пировал с дружиной и гостями, волыняне исполняли свои старинные обряды. Еще засветло старейшины отправились в лес и привезли особо выбранное большое полено – бадняк. Положили его на очаг в обчине близ святилища, Чудислав полил его маслом, посыпал солью и мукой. Как стемнело, погасили все огни в городе – все стихло, будто умерло, жил только княжий двор на самой вершине плеснецкой горы. Самые старые старики во главе с Чудиславом выбили новый огонь, подожгли бадняк, а от него уже зажгли светильники на все столы в обчине – от каждого дома в городе тут сидел старейшина. И там ходила по кругу медовая братина – за богов, чуров и внуков.
Женки в то время чествовали своих богинь. Бегляна, бойкая и говорливая старуха, всю жизнь проведшая в баяльницах[16], «ходила Коледой». С толкачом в руке, сопровождаемая стаей прочих баб в личинах, она ходила от двора к двору, где заранее собрались плеснецкие девки, и везде спрашивала:
– А ну показывайте, много ли напряли за зиму! Кто не ленился – тому жениха пошлю, а кто ленится – в ступе истолку!
Прыскающие от боязливого смеха девки выкладывали перед ней напряденные пасмы льна – сколько вечеров сидела за пряжей, столько и вышло пасм. Все знали, что это не Мокошь, а баба Бегляна – но этой ночью, когда открываются ворота Нави, это была Мокошь, а в ней – все бабки рода, сколько их было от самой первой. И от этого было так жутко и так радостно, что, казалось, сердце сейчас поднимется, выскочит через горло и умчится к звездам!
Прошлой зимой и Величана предъявляла луческой Мокоши-Коляде свои пасмы. Теперь же ей пришла пора примериваться к толкачу: едва она родит, станет из молодухи бабой, как сделается старшей женой в городе, и в следующую зиму уже ей достанется быть Мокошью. Сейчас же она пока держалась за спиной Бегляны. На первый взгляд молодая княгиня ничем от других не отличалась: крытый шелком бобровый кожух она оставила дома, взамен надела другой – из медвежины мехом наружу, а лицо ее закрывала такая же, как у всех, берестяная личина. Величана перестала чувствовать себя княгиней плеснецкой, Етоновой женой, Унемысловой дочерью. Сама душа раскрылась, принимая гостий со звезд. Все бесчисленные матери рода были сейчас в ней и смотрели на заснеженный Плеснеск будто в первый раз – и в то же время с радостью узнавая давно покинутый земной мир. Было чудно – и так легко, будто все те неведомые бабки несут ее на руках. Она не ощущала тяжести медвежины и толкача в руках; из-под личины было плохо видно, и оттого она шла как через Навь, а огни костров и факелов казались звездами, до которых можно достать рукой.
Обойдя город, Мокошь направилась к святилищу. Там уже пылал в обчине бадняк, старейшины выпили три братины на круг и ждали их. Здесь бабы сложили толкачи в углу и приступили к другому действу. Из угла вынули огромный ячменный сноп – Волосову бороду, что стоял там с последнего дня жатвы, украшенный засохшими венками из синовницы[17] и покрытый белым полотном. В этом снопе жил всю зиму сам Волос, сберегая свою силу для нового посева. Освободив от покрова и заменив старые венки новыми – из зеленых еловых и сосновых ветвей, – его водрузили на доску. Две самые здоровые, сильные бабы взялись за доску, подняли и понесли из обчины. Впереди шла Величана с венком из колосьев, позади сперва все жены, потом мужи. Шествие тронулось вокруг города, посылая к зимним звездам громкий напев:
Бой мой, Боже мой,Высокого неба!Пошли нам, Боже,Овин полный хлеба!* * *Пение шло по Плеснеску, долетая и до княжьего двора. Лют услышал его, когда вышел из гридницы во двор подышать. Внутри было уже слишком душно и жарко, от запахов всяческой еды, меда и пива кружилась голова. Многие гости, кто начал гулять прямо с утра, уже объелись и упились так, что теперь их тошнило на снег у тына. Назад в гридницу не тянуло. Чем там любоваться – дедуганом, кому давно бы пора помереть и не заедать чужой век? Гляди, сейчас заснет и с престола кувыркнется, если Думарь с Гребиной не подхватят…
Лют с досадой сплюнул. Ему-то что за дело? Но сердце переворачивалось от мысли, что эта дева с глазами, словно лесное озеро, свадебными рушниками, как цепями железными, привязана к дряхлому пню. А вздумай тот ноги протянуть, ее отправят за ним в могильную яму…
Эта мысль пришла Люту впервые, и от нее прошибло потом. Он снял шапку и вытер лоб. Жма! А ведь так и будет. Годом раньше или годом позже, но старый муховор присядет на дрова, четвертую жену он пережить уж верно не сумеет. Спасти Величану сможет только дитя… но откуда она его возьмет? От столба лежанки понести можно с тем же успехом, что от такого мужа…
А если бы… В уме мелькали смутные мысли… если ее увезти как-нибудь? Пусть дедуган рабыню на тот свет берет. Бабку какую-нибудь старую, себе под стать. Замысел был безумный, но из
