Заметив, что княгиня слабо шевелит рукой, все три женщины вскочили и устремились к ней.
– Очнулась! Душенька ты моя! – закудахтали они наперебой.
– Цветочек наш лазоревый!
– Ну, как тебе можется?
– Болит что?
– Хочется чего-нибудь?
– Тишанка, воды подай!
– Нет, нивяницы лучше!
– Сейчас гвоздички заварю!
– Вон брусника стоит – ее подай!
Брусничный сбитень с медом, что нарочно держали в устье печки теплым, показался Величане вкуснее птичьего молока. Она показала, что хочет сесть, и бабы бережно усадили ее, подоткнув под спину две подушки.
– Ну, что? – прошептала она, не зная, как спросить о том, что ее волновало.
– Князь-то как обрадуется! Все присылал спросить, как ты, а ты все спишь и спишь!
Величана огляделась и увидела в ногах постели черный овчинный кожух. Обрадовалась ему, как другу.
– Не отдали…
– Что? – Говоруша наклонилась к ней.
– Кожух не отдали… киевскому гостю тому?
– Ох! – Говоруша тоже оглянулась на кожух, всплеснула руками и села. – Не до одежи ему было, свет ты мой! Голову унес на плечах – и слава чурам!
– Что там было? – Величана в испуге подалась вперед.
Вновь облило холодом при мысли, что Лют мог пострадать.
– Зазвал князь киевских к себе, разбирал: зачем хотели… умыкнуть тебя, да неужто Святославу наследства ждать надоело…
При мысли о наследстве и том, кому оно должно было достаться еще лишь несколько дней назад, глаза Величаны налились слезами. Но она сдержалась, прикусив губу.
– И что с ним? Он… жи…
– Изгнал князь киян, и товары им отдавать не велел, они пустые ушли. Дескать, пусть сам Святослав приходит и отвечает…
– Все… они… живые?
– Да живые. Этот, слышь, Свенельдич-младший, князя чуть на поле не позвал. Давай, говорит, поединщинка мне. Я всю правду мою перед богами покажу. А князь говорит: ты холопкин сын, мне и через отрока против тебя стоять невместно, пусть твой князь приходит, с ним будет разговор.
Величана знаком приказала дать ей черный кожух. Тишана накрыла ее им, и она положила руки на шероховатую поверхность выделанной кожи. Это немного успокоило ее – будто она коснулась плеча самого Люта… его руки… увидела встревоженный и дружеский взгляд его глубоко посаженных глаз. При свете огня они казались светло-карими, но она помнила – при солнце они зеленовато-серые…
Он ушел живым и невредимым. Но больше его здесь нет. И когда придет Святослав киевский… он принесет гибель Етону. И она, Величана, пойдет вместе со старым злым мужем на тот свет. У нее больше нет дитяти, который задержал бы ее здесь. И нет друга, который вырвал бы ее из рук старого оборотня.
Она подняла влажные от слез глаза на боярынь. Чего они хлопочут, дуры? Зачем радуются, что она поправляется? Для чего? Чтобы прожить еще два-три месяца и уйти на краду? Молодой, здоровой и полной сил – получить удар ножом в грудь, петлю на шею?
– Лучше бы я той ночью умерла… – прошептала она и вцепилась обеими руками в черный кожух на коленях.
Здесь, в Плеснеске, никто ей не поможет. Даже родной батюшка не спасет. Она верила, твердо знала: избавить ее от смерти сможет только один человек… Но возможно ли, чтобы он возвратился в Плеснеск, пока не стало поздно?
* * *Лют с дружиной успел вернуться в Киев еще по санному пути. За три седмицы нелегкой дороги от Плеснеска он ничуть не остыл и пылал почти таким же негодованием, как в тот день, когда Семирад объявил им, что Етон оставляет себе все непроданные киевские товары в возмещение своей обиды. «На здоровье! – со сдержанной яростью ответил тогда Лют воеводе. – Ему скоро дедам на тот свет гостинцы собирать, куницы наши в дело пойдут». Саксы, которым Лют намеревался сбыть меха, пока не приехали, и товар лежал в клетях у Ржиги. Теперь куницам предстоял переезд в клети Етона. И брат-воевода, и княгиня немало на этом теряли, но Лют понимал: пропавшие куницы и паволоки – безделица по сравнению с тем, что будет дальше.
Со времен Деревской войны Лют жил на Свенельдовом дворе, в старой отцовой избе, благодаря чему постоянно виделся со старшим братом – если они оба были в Киеве. Мистина, на его счастье, оказался дома, и Лют мог сразу выложить все накипевшее. Утаивать ему было нечего: он с детства не имел склонности лгать даже ради того, чтобы выгородить себя; теперь же он всю дорогу вертел в мыслях эти странные события, но так и не нашел за собой никакой вины.
– Муховор старый из ума выжил, сам не знает, что творит! – с досадой говорил он, сидя напротив Мистины за столом.
Челядь они выставили вон, и на стол подавала дочь Мистины, Держана. Сейчас, когда мать уехала и увезла большую часть челяди, то она, то Святана через день заходили к отцу присмотреть за хозяйством. Глядя, как отец и его младший брат сидят друг против друга, Держана тайком улыбалась и качала головой. Два сына Свенельда, рожденные им от разных матерей и с промежутком в семнадцать лет, были похожи, как два оттиска одной печати. Только на разном веществе.
О Величане Лют говорить не хотел, но пришлось. Без нее было бы совсем непонятно, за что Старый Йотун так ополчился на киян.
– Значит, его жена молодая дитя понесла да скинула в самый солоноворот, а он тебя в том винит? – повторил Мистина.
– Ну да! Да если б не я, ее бы ряженые волки в лес утащили! Там бы пусть поискал, жма!
Лют ждал, что брат-воевода станет его бранить. Он, Мистина, шестнадцать лет назад утвердил с Етоном очень нужный Киеву ряд, а при участии младшего брата все рухнуло. Скажут, по его вине… Но в серых глазах Мистины осуждения не было. Он смотрел на Люта с пониманием и даже, кажется, сочувствием, лишь слегка приправленным насмешкой. Но тоже, пожалуй, доброй.
– Вот что… – Мистина встал, неспешно обошел стол, зашел Люту за спину и положил руку на плечо. – Рассказывай.
– Так я рассказал! – Лют обернулся и задрал голову; когда он сидел, а Мистина стоял, лицо брата виделось ему где-то под самой кровлей.
– Как есть рассказывай! Я не матушка твоя, за неразумие и беспутство бранить не буду. Но мне надо знать… что у тебя с Етоновой княгиней было.
– Да ничего не было, отцовой могилой клянусь! – Лют едва не стукнул кулаком по столу.
Но раздосадовало его скорее то, что он и правда мог дать такую клятву, а не то, что ее с него спрашивают.
– Верно? – Мистина опять сел на свое место и пристально взглянул ему в лицо.
Его серые глаза, от которых разбегались тонкие лучики первых морщин, смотрели скорее весело, чем осуждающе. И Лют с изумлением понял: да кабы у него что вышло с княгиней Етоновой, Мистина, пожалуй,
