В обеденном зале ни души — все кутят на улице — и тепло как в бане. Бросив куртку в сенях, я зашагала к столу, жадно схватив первый попавшийся ломоть хлеба. Щеки горели, как в лихорадке — я была краснее свеклы. Облокотившись о стол, я выжидательно взглянула на Ольгерда. Тот не спешил начинать разговор.
Лучшая защита — нападение.
— Я встретила Ирис, — простое утверждение сейчас прозвучало как обвинение.
Ольгерд равнодушно пожал плечами:
— И?
— Не в прошлом, Ольгерд. В настоящем.
Фраза угодила в цель — мышцы под рубахой окаменели, заходили желваки.
— Что ты несешь? — бросил он. — Где?
— В усадьбе. Призрака. Такое случается, когда… — я пыталась подобрать слова, но выходило паршиво. — Не находишь времени, чтобы похоронить собственную жену. Занятые люди, дворяне. Все о чести пекутся.
При слове «честь» Ольгерд вздернул подбородок. Позади меня раздался легкий шорох — девчонки из прислуги, мелко семеня и бочком, пытались сбежать из кухни наружу, спасаясь от надвигающегося шторма.
— Жизнь так и не научила тебя держать свои нелепые догадки при себе?
Он не повысил и голоса — но ему и не надо было это делать, чтобы моя бравада резко начала рассеиваться.
— Я обещал жене, — отчеканил Ольгерд, мерно расхаживая по комнате, — что исчезну из ее жизни. Что она вольна идти, куда ей заблагорассудится. Ирис решила остаться в усадьбе? Я не имел об этом ни малейшего понятия. И не желал.
Да неужели?..
— Вольна идти, куда угодно? — переспросила я. — А что киновитская тварь? Или животные, в которых ты вселил… что бы ты в них не вселил?
Да наплевать мне на Ирис, тем более после того, как та пыталась меня убить, но он же вертится, как уж в котле, не желая признавать правды!
— Я не оставил бы жену без слуг и защиты, — непоколебимый в своей правоте, отрезал Ольгерд. — Ждешь от меня amande honorable*? Напрасно.
Да он бредит! Ничто не дарит женщине большее чувство защищенности, чем сшитая из трупов тварь за ее спиной.
Весь этот разговор — гиблая затея. Говорят, совесть как тело: её можно закалять. Стоило мне направиться в сторону лестницы, как Ольгерд схватил за плечо и повернул обратно.
— Куда собралась, Милена? — в зеленых глазах промелькнул зловещий огонек. — Моя очередь играть в охотника на ведьм.
Перстни больно царапали кожу.
— С чего ты взяла, что весь орден виноват в грехах Иштвана? — медленно спросил он. — Почему вынесла смертный приговор всем подряд?
Вопрос обжег меня, как несправедливо полученная пощечина. Как можно быть в таком уверенным? Даже если Иштван пишет, что действовал тайно — вранье! Большинство знало, должны были знать! А остальные…
— Нужно было перекрестный допрос устроить? — прошипела я. — Когда рубят лес, летят щепки.
Ольгерд возвышался надо мной, прижимая к обеденному столу. Любит же он стращать меня своими размерами. Или ему просто нравится смотреть сверху вниз.
— О, не сомневаюсь, — усмехнулся он. — «Жгите всех, Вечный Огонь своих узнает».
Прошлое прошло — все это больше не имело никакого значения. Да, пострадали невиновные — если бы я не остановила Табулу Разу одним махом, их погибло бы куда больше. Я выбрала наименьшее зло.
Ольгерд, по-моему, наслаждался смесью гнева и смятения на моем лице.
— Они не горели на Оксенфуртских кострах, — он растягивал слова, словно смакуя. — Тех, кого не прирезали на месте — колесовали.
Да он-то откуда знает?!
— Знаменитый процесс. Ты бы знала, если бы поинтересовалась.
А ты бы знал, что случилось с Ирис, подумала я. Но промолчала; убить не убьет, а собственная шкура мне еще дорога.
Даже если их колесовали — не моя вина. Не я решила покупать ничейных детей у миссионеров, не я пригвоздила их руки и ноги к пентаграмме — по образу и подобию — не я предпочла молчать и зарываться в книгах, когда слышала крики. В конце концов, на месте этих детей… могла быть я.
— В Оксенфурте полно желающих поступить с тобой так же, — Ольгерд склонился надо мной, сказав это мне прямо на ухо, — как поступила с другими ты. Благо… повод найдется.
При слове «повод» ладонь легла на печать между бедер. Воздух стал вязким, густым как кисель. От Ольгерда шло животное тепло — чутье подсказывало мне, чем такие касания обычно заканчиваются.
— Убери руки! — прошипела я, отводя ладонь для пощечины.
Он без усилий перехватил запястье, потянул вверх. Мышцы заныли.
Добровольно не дамся. А если хочет силой… так вперед! Пусть покажет настоящее лицо, что скрывается под маской напускного благородства.
— А что до дворянской чести, Милена… — с непроницаемым выражением лица продолжил Ольгерд, — Не будь ее у меня, я бы тебя на этом вот столе…
Покажет, что между ним и его сворой — ровным счетом никакой разницы, кроме приставки «фон».
— …научил уму-разуму.
Ублюдок! Во мне клокотала животная ярость, мне хотелось вцепиться в него, но не нести за это никакой ответственности.
Время словно застыло на месте: ладонь между моих ног, влажный взгляд, в котором похоть смешалась с презрением, потрескивание дров в камине.
— Ты ради этого ее и набила, — задумчиво сказал Ольгерд, очертив пальцем контур печати. — Природной красоты тебе было мало. Хотела, чтобы вожделели, истекали слюной, умоляли раздвинуть ноги.
Не ему меня упрекать в себялюбии. Ольгерд не отпускал запястье, словно выжидая, решусь я его спровоцировать или нет. Ад и черти, больно же!
Я не доставлю ему такого удовольствия. Еще мгновение, и он сам набросится на меня. Пусть согрешит, даст мне повод уйти навсегда и не оборачиваться.
Но ничего не произошло. Никакого долгожданного катарсиса — ни-че-го. Все, что сделал Ольгерд — шаг назад.
— Тщеславие — любимые силки дьявола, Милена, — сказал он, уже выйдя в сени. — Пусть под твою дудку танцует кто-нибудь другой.
Дьявол! Первая попавшаяся под руку ваза разбилась о закрытую дверь.
Я орала вдогонку проклятия, зная, что их не услышит никто, кроме прошмыгнувшей мимо кухарки, пробормотавшей под нос молитву.
Когда закончится эта дьявольская свистопляска, ноги моей здесь больше не будет! И не только в усадьбе Гарин — во все этой забытой Лебедой стране!
Я уеду на юг, где люди пьют вино вместо воды и не страдают пироманией. Подальше от болот, степей, непроглядных лесов и бритоголовых разбойников. Уеду.
Одна проблема преследовала меня с младых лет: ни капли денег, только золотые часы Иштвана да пара десятков оренов.
