— Ольгерд, я…
Еще не решила, что ответить, но Ольгерд решил пресечь попытку что-то сказать на корню:
— Ложись обратно в кровать, — он подтолкнул меня к широкому ложу, — ты еще не выздоровела.
Судя по тому, с каким нетерпением он уложил меня на подушки, и как ретиво стянул с себя рубаху, вряд ли его так уж заботит мое здоровье. Но, раз слова не возымели достаточного эффекта, Ольгерд вспомнил о самом древнем способе сделать женщину своей. Как говорится — не жди, пока железо станет горячим для ковки — но куй, и оно станет горячим.
Однако мне и в самом деле все еще нездоровилось, и разумней было бы ему отказать. Надо было ему отказать, но делать этого не хотелось — пусть я и не жаждала близости, но мне нужно было снова почувствовать на коже чуткие прикосновения человека, а не слизь и когти.
Чем больше чувствуешь себя животным, тем больше чувствуешь себя живым: и нет ничего более животного, чем секс.
Ольгерду не терпелось, как мальчишке; он быстро стянул с меня полотенце и лег сверху, опершись на локти. Раньше он не заботился о том, чтобы меня не придавить — сейчас же вдруг вспомнил о существовании прелюдии поцеловав шею, видимо, пытаясь доказать в себе перемену.
Знать бы ещё, кому — себе или мне.
— Ты не хочешь? — нехотя спросил он, коснувшись пальцами лона. — Если тебе не…
Я не хочу снова остаться наедине со своими кошмарами.
— Продолжай, — перебила я.
Большего поощрения ему не требовалось.
— Не бойся, — прошептал он мне на ухо, смочив слюной пальцы. — Я буду нежен.
Насколько Ольгерд может быть нежен; от старых привычек тяжело избавляться. Но надо отдать ему должное, он старался хотя бы не причинить мне боли.
От горячего дыхания над ухом меня вновь обдало жаром, и я заерзала под ним. Тени плясали на стенах в такт его движениям, перед моими глазами проносились гротескные сцены на мраморных барельефах. Звери и женщины, распластанные под ними. Я отвела взгляд, взглянув в сторону; свеча на прикроватном столике была из густого черного воска.
Дьявол… Ольгерд принял мой стон за ободрение, и с удовольствием ускорил темп.
Страх подкатил к горлу, мне казалось, что за мной следят. Что здесь делал профессор и что ему надо было от моего сына? Почему мне стали видеться странные сны? Я прижалась к Ольгерду, скрестив ноги за его спиной.
— Милая, — он уткнулся в мои волосы. — Мил…
А, может, он произнес мое имя; разобрать было трудно.
Он кончил намного быстрее, чем обычно — бурно, содрогнувшись в болезненном спазме, словно с его плеч свалился огромный груз. В моей же голове назойливыми мухами клубились мысли, мешая любой попытке получить удовольствие. Примерно так на моей памяти и описывали супружеские будни.
Когда Ольгерд улегся рядом, накрыв мой пока что плоский живот широкой ладонью, на его лице появилось отстраненное выражение. Мыслями он явно был не здесь. Золото перстней приятно холодило кожу, и навязчивые мысли слегка отступили.
Неужели он и вправду плакал над могилой Ирис?
Неужели так хочет, чтобы я осталась?
Неужели…
Настенные часы пробили двенадцать раз. Приподнявшись на локтях, Ольгерд задул свечу, и отбрасываемые ей тени растворились в полумраке.
За окном протяжно взвыла какая-то тварь — по всей видимости, ей по хребту угодил внезапно начавшийся град. Зима в Редании лютая, и характер у нее сквернее, чем у ростовщика-краснолюда.
Всегда смогу уехать, если захочу. Уеду в любой момент… Никто и ничто меня не держит.
Ложь убаюкивает лучше всякой колыбельной.
========== Бич Божий ==========
Я сожалела обо всем.
С самого начала и до самого конца. О заключенной сделке, о том, что до беспамятства напилась в «Алхимии», что позволила уложить себя на треклятый камень на Лысой Горе. Повернуть бы время вспять; влепить бы себе оплеуху за глупость и безрассудство, за безалаберность и распутство, но…
— Тужься, — взревела Маргоша, утирая пот с моего лица, — а не отлынивай!
За что ты покинул меня, Лебеда?! За что мне на роду написано корчиться в адских муках?!
— Катись к дья… О-о-о-ох!
Я корчилась на насквозь мокрых, и если бы только от пота, простынях с самого рассвета. Когда же закончится эта пытка?!.. И где там врач, ад и черти?! Я согласилась бы даже на фон Розенрота, если бы он хоть чуть-чуть облегчил боль. На фисштех, на сонные травки, на что угодно согласилась бы, дьявол, дьявол, дьявол!
— Врач… — простонала я.
Одна половина дома стояла на ушах, вторая попряталась — но меня равно раздражали и те, и другие.
— Да послали уже, послали!
И где этот болван?! Где, я спрашиваю?! На дворе, ад и черти, не зима, дороги уже не похожи на кашу из говна и грязи: в самом разгаре Солтыций — даже безногий калека успел бы добраться до усадьбы!
Клянусь — как доберется, чертяка, так калекой и станет.
— Кто ж знал, что ты решишь спозаранку разродиться!
Кто ж знал?! Кто ж не знал, дура старая, я уже ни в одну дверь не пролезала, будь пузо еще больше, впору в цирк отдавать!
А-а-а-а-х, проклятье!
Разрази мою душу, никогда больше не лягу под мужчину! Права была сестра Анна, права была старая ведьма — сладострастие суть грех и несет одни страдания. «Тягости в беременности твоей уготованы, в муках будешь рожать детей своих» — и про муки Пророк выразился чрезвычайно мягко.
Дьявол!
— Да не визжи так, глазенки лопнут! Я в поле пятерых родила и ничего, а ты на подушках корчишься, барыня!
Лебеда, дай мне сил, дай мне воли, дай мне терпения… Лебеда — пастырь мой, он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим… Как больно!
В приоткрытую дверь протиснулся русый чуб.
— Ну чего тут у вас там? — прошептал Сташек, чертов гений словесности. — Атаман волнуется.
Я подыхаю, а он волнуется! Сдохну, так и поплачет, наверное! Сколько ещё мне ради него страдать?!
— Кыш отсюдова! — Маргоша не глядя кинула в него тряпкой. — Не проходной двор!
Неужели нельзя потише?!
— А чего орет дурниной? — все так же шепотом спросил Сташек.
— Я тебя кипятком щас окачу, ты и не так запоешь, оболдуй!
Лучше уж кипятком, все лучше, чем корчиться в подобных муках! Дверь медленно закрылась. Живот схватывало все чаще. Ничего, дышать, главное дышать, никто не мучился вечно, за
