А потом Дарр испытал удивительное чувство.
Крачка подобралась к нему снизу и легонько толкнула в живот. Птицы никогда не касаются друг друга в полете! А потом другая сделала то же самое. Они его гнали, да что там – вытягивали наверх. Такие мелкие птички – он один весил, как четыре Крачки. Когда одна уставала, ее сменяла другая с криком: Вверх! Вверх!
Чего они хотят, что делают? Несут его наверх – чтобы перестал махать крыльями, лег на ветер. Хотят, чтобы летел, как они, по ветру, думают, это легко. Сильный морской ветер: он вдруг показался Дарру живым существом, охватившим его со всех сторон, – их другом. И если он перестанет махать крыльями, ветер поддержит его на какое-то время, да, если расправит крылья, да, вот так, чтобы концы загибались вверх, как у Стервятника, и даст ветру течь вдоль тела – заставит его течь, ну или попросит. Дарр летал всю жизнь и никогда не думал, что может делать это иначе. Но теперь пора учиться, потому что он безнадежно далеко от корабля, крошечной скорлупки на воде вдали. Дарр был истощен: еды в последнее время доставалось мало, он исхудал – наверное, потому и держался на ветру невесомой черной пушинкой в его объятьях. Держи меня, прими меня.
И тут из утреннего тумана, сорванного ветром, появилась земля. Низкий сине-черный остров, похожий на грозовую тучу, но не туча, точно не туча. Крачки с криками устремились к нему мимо Дарра, и он увидел, что другие птицы тоже слетаются к этой, одной-единственной точке.
Просто лежи на ветре – только это он и мог себе сказать. Беззаботные Крачки держались рядом, иногда ныряли за рыбой, задорно переругивались. Один взмах, не больше, и еще один. Было ясно, что ему придется спускаться сквозь встречный ветер, порожденный морем и этим клочком суши, прежде чем он сможет приземлиться, а сил почти не осталось. Но голая скала тянулась к нему, манила – Крачкам не было до нее дела, но дальше он не долетит, если долетит хотя бы туда. Море билось о скалы в обычной бессмысленной ярости – может, хотело наконец забрать себе Ворону. Но нет, он смог: неуклюже повалился на камень, голый камень; живой. Долгое время он лежал неподвижно, с открытым клювом, распахнутыми крыльями, как труп; едва дышал и слушал дробь своего сердца. Бейся, сердце, бейся, только не вырывайся из груди.
Очнувшись от небытия, он почувствовал вокруг движение, услышал звуки и подумал, что, если тут есть хищники, ему конец, не стоит даже открывать глаза, чтобы увидеть врага, которого он не сможет отогнать. А потом тычок в клюв окончательно привел его в себя. Вокруг сидели Крачки: хохотали, увидев, как он переполошился. Одна подскочила ближе на слабеньких ножках и положила что-то ему в рот. Еда. Рыба. Что-то. Он сглотнул, и Крачки снова засмеялись, закивали друг другу, и другая птица принесла еще еды.
Они его кормили. Привели в безопасное место, а теперь кормят.
Это шло вразрез с любым инстинктом самосохранения, известным миру, инстинктом, властным над всеми живыми существами, даже Людьми. Единственный раз за всю его жизнь неродичи и даже создания не его вида помогли ему без всякой пользы для себя, – по крайней мере, без всякой пользы, какую он мог бы вообразить. Больше такого никогда не случится. Он сглотнул. И получил еще порцию. Крачки прилетали и улетали со скалы, к которой его привели, даже соревновались за право его накормить. Брат говорил, что так должны поступать Люди, но никогда не поступают.
Крачки хотели, чтобы он взлетел. Лети-лети, Ворона своего рода! Вверх, вверх! Когда он наконец поднялся в воздух, они позвали его за собой, следом за ними с мелкой скалы к долгим берегам и высоким утесам на помраке, где всюду полно птиц, не протолкнуться от птиц. С неба Дарр Дубраули увидел длинную изрезанную береговую полосу – дальше, чем хватало глаз, – и сверкающие высоты, что уходили ко дню и солнцу. Это был не остров в море, но большая земля, та, о которой говорили ему Крачки, – страна теплого солнца во льдах. Подлетев ближе, он увидел, что по всей земле за галькой береговой полосы, в траве и песке, Крачки растили детей: серые пушистые птенцы были повсюду, они только-только выбрались из неглубоких копаных гнезд, трясли неуклюжими крыльями. Так много. Взрослые постоянным потоком несли им еду – да как же они своих отличают? Они вообще их отличают? Или просто кладут пищу в любой открытый рот? Если так, разве они смогут равно накормить всех птенцов? Или Дарр не прав и каждая мать, каждый отец точно знают, какое клювастое личико – их? Этого он не знал – и не знает по сей день.
Крачки продолжали кормить Дарра, хотя силы вернулись к нему. Сам он не мог рыбачить, это им было очевидно, так что они приносили рыбу и бросали перед ним, а то и пытались положить прямо в рот. Кормили, как своего птенца. Наверняка они не путали его с детенышем; так почему же? В языке Ворон нет слова, которым можно это описать, и Дарр подумал, что в языке Крачек для такого слова нет нужды. И ведь не в том дело, что он не хотел или не нуждался в их помощи: куда бы он ни полетел за разогретые солнцем пляжи и скалы, еды было мало – мало для Ворон, да их нигде и не видно, хотя один раз он приметил большую Белую Сову – интересно, чем она тут питается.
Каждый день, когда Крачки вылетали в море, он просил их высматривать корабль Святых, и они отвечали: Да-да, искать-искать, смотреть! Но Дарр не был уверен, что они его понимают. Он уже поднаторел в морской науке и понимал, что, если судно доберется до этой земли, ему потребуется бухта, чтобы бросить якорь, – фьорд или русло мелководной реки, залив, защищенный от высоких волн. Он нашел только одно такое место, где потоки талой воды падали с высоты и наполняли небольшое озеро, из которого вода пробила сток в море; во время прилива море поднималось достаточно, чтобы туда вошел корабль. Дарр летал туда каждый день, чтобы проверить, не нашли ли его Святые, воображал, как увидит корабль с подвязанным парусом, но всякий раз никого не находил.
Тем временем долгие дни становились короче. Крачки и их подросшие птенцы пожирали столько пищи, что Дарр недоумевал, как в них столько влезает. Ясно было, что они готовятся к долгому полету над открытым морем. Если полетят они, ему тоже
