– А ты? Имя за имя!
Кто-то должен начать.
– Я Изобел Кэтчин.
– Я Кроу[3].
– Выйди на свет, Кроу.
– Тебе будет страшно.
Усмехаюсь.
– Ага. А слушать жуткие песни в темноте – совсем не страшно.
Слышу шорох.
Вижу кого-то.
Серую.
Кожа серая. Волосы до пола – серые.
Платье серое – из волос.
Глаза, как два облака. Смотрит.
– Боишься, Изобел-которая-Кэтчин?
Нет. Чувствую облегчение. Опускаю кулаки.
– Ты девочка. Такая же, как я.
Она идет ко мне – прыгает. Носки ее ступней повернуты внутрь. И ногти слишком длинные.
– Не такая же! У тебя есть краски. Много. Скоро они придут, и твои краски потускнеют. Их заменят крики.
– Кто придет? Хвататели?
– Хвататели! – хмыкает она. – Хвататели – ничто. Ни сердца, ни смелости, ни стержня. Здесь они служат Едоку.
Главному.
– Что ему от нас нужно?
– Он пожирает то, что внутри наших внутренностей. Краски нашего духа. Думаешь, я всегда была серой?
Краски не для нас!
Они для него.
Я думала, что Кроу – серая девочка.
Нет – ее краски забрали.
Все без остатка.
– Давно ты здесь?
Кроу прыгает по комнате.
– С самого начала. Жду. Наблюдаю. Помогаю новым.
– Да? Тогда помоги мне!
– Я и помогаю. Объясняю.
– Объясни, как отсюда выбраться.
Кроу царапает ногтями воздух.
– Выхода нет. Он только для мертвых.
Она резко поворачивается к двери.
Дверь гремит.
Кроу кидается в темный угол.
Дверь открывается.
Входят Первый и Второй.
Второй бросает мне что-то. Ловлю.
Булка.
Я голодная.
Булка всего одна.
Смотрю на угол Кроу.
Она молчит.
Не хочет булку.
Или прячется.
Как будто они не знают, что ты здесь.
Разламываю булку пополам.
Бросаю ее половину на кровать.
Съедаю свою.
Она говорит из темноты:
– Иногда хлеб. Иногда мясо. Иногда сон.
Ноги немеют.
Падаю.
Хвататели выносят меня из комнаты.
Слышу голос Кроу:
Новый дар Едоку
Мертвая, мертвая…
Едок
Несут по тоннелю.
В другую комнату.
Бросают на пол.
Как мешок.
Уходят.
Остаюсь.
Вижу стол.
Из серых ветвей.
Из ветвей растут тонкие ветки.
Изгибаются, словно пальцы.
За столом, в темноте, шевеление.
Встаю. Бьюсь за себя. Сбегаю.
На самом деле – нет. Не могу двигаться.
Пальцы не слушаются.
На руках, на ногах.
Могу только чувствовать.
И смотреть.
Оно выходит из теней.
Едок большой. Белый. Худой.
Ноги, как древко метлы, руки до ступней.
Нагибается ко мне.
Его глаза – зеркала.
Вижу свое застывшее лицо.
Полное ужаса.
Мне страшно.
Он хватает меня за запястье.
Тащит к столу.
Берет за голову, грубо.
Длинные пальцы впиваются в череп.
Отрывает от земли.
Хочу рычать.
Кричать.
Кусаться.
Не могу.
Кладет на стол.
Подносит лицо к моему.
Чувствую дыхание на щеке.
Глаза-зеркала смотрят внутрь моей головы.
Не отводит взгляд. Отшатывается.
Оголяет мой живот.
Давит пальцами на пупок.
Моя плоть разрывается.
Кричу.
Крик не выходит.
Едок поднимает руку.
С его пальцев капают краски.
Словно я кровоточу радугой.
Он пожирает то, что внутри наших внутренностей.
Едок проглатывает полоску зеленого.
Его кожу охватывает бледное свечение. Гаснет.
Он отрывает еще часть меня.
И еще.
Из глаз текут горячие слезы.
Горло болит от криков, которым не выйти.
Кажется, что я умру от боли.
Не умираю.
Живу.
Чувствую.
Страдаю.
Серое
Я – сжавшийся клубок.
Я – стекло, разбитое о камень.
Осколки. Они повсюду.
Никогда не найду их все.
Никто не найдет.
Кроу шепчет на ухо:
– Мертвые не чувствуют. Им не больно.
Утыкаюсь носом в подушку.
Молчу.
– Злишься, Изобел-которая-Кэтчин? Из-за булки?
Она ждет.
Я молчу.
– Если не будешь есть, они заставят. Иногда хлеб, иногда мясо. Иногда сон – не всегда. Только когда ты нужна Едоку.
Снова ждет.
Я все еще молчу.
Кроу топает. Длинные ногти царапают кожу.
– Что я могу? Что можешь ты? Хватателей никто не схватит. Их не остановить. У нас нет ни когтей, ни крыльев, ни клыков. Нам не сбежать. Никто не сбегал.
Никто не сбегал?..
С трудом выдавливаю слова:
– Есть и другие девочки?
– Хвататели хватают. Едок питается. Девочки приходят, но не уходят.
Голос Кроу мрачный. Печальный.
Другие девочки мертвы.
Со мной такого не будет.
Встаю.
– Я сбегу.
– Я знаю способ.
– Так скажи!
– Ты должна стать мертвой внутри. Ничего не чувствовать.
Мертвой внутри? Что за глупость.
Хлопаю ладонью по матрасу.
– Скажи правду! Как сбежать?
– Я сказала! И лучше умереть скорее. Тогда не страшно быть серой.
Стою. Смотрю на нее.
– Я не посерею, Кроу!
Уголки ее губ опускаются.
– Глупая немертвая девочка. – Она показывает на мою руку. – Ты уже посерела.
Прослеживаю за ее взглядом.
На моем запястье – отпечатки пальцев. Здесь он впервые меня коснулся.
Отпечатки серые.
Чешу.
Царапаю.
Не могу стереть.
Не могу вернуть краски.
– От него не избавиться, – говорит Кроу. – Это твой серый. Как мой, но не совсем. У всех свой серый. – Она подается вперед и добавляет: – Ты бы не расстраивалась, будь ты мертвой.
– Уйди! – огрызаюсь.
Кроу отпрыгивает.
– Ладно! Собирай свои крики, собирай, и они тебя раздавят!
Она упрыгивает в свой угол.
Я смотрю на руку.
Мне бы нож. Вырезать серое.
Глупо.
Был бы нож, я бы разрезала им Едока.
Он отнял часть меня.
Оставил свой след.
Видимый для всех.
Не знаю, как это вынести.
Нет – знаю.
Имена.
Ба Труди Кэтчин…
Бабуля Сэди Кэтчин…
Бабушка… Линда?
Не помню.
Я – стекло, разбитое о камень.
Мои связи разорваны.
Хватаю осколки.
Собираю себя по частям.
Ба Труди Кэтчин…
Бабуля Сэди Кэтчин…
Бабушка Лесли Кэтчин…
Бабушка Лесли Кэтчин.
Мама моей мамы.
Слышу мамин голос:
Закон, который позволял забирать детей аборигенов, действовал много лет. Они пришли за твоей бабушкой, как приходили когда-то за ее мамой. Только твоя бабушка не смогла сбежать.
Ее отправили в плохое место. Одно из худших. Она думала, что мама ее спасет. Пока ребенок постарше ей не объяснил, что матерям не говорят, куда отвозят их детей. И назад никого не отдают. Тогда твоя бабушка поняла, что ее ждет много тяжелых дней. Она боялась, что не переживет этого, что ей не хватит сил. А потом вспомнила о скалах своей родины. Старых скалах. Скалах, проживших миллионы лет.
Твоя бабушка заставила себя стать твердой, как скала. Она перенесла тяжелые времена. Пережила тяжелые годы. А потом выросла. И отправилась искать маму, которая все это время искала ее.
Твоя бабушка закалила свой дух.
Я не стекло, разбитое о камень.
Я скала.
До тех пор, пока помню о своих корнях.
О моих предках.
Кроу мне с этим поможет.
Я не могу произносить имена вслух.
Это и не нужно.
Главное – кто они для меня.
– Кроу? Сделаешь кое-что для меня?
Тишина.
– Повторяй имена вместе со мной.
Все тишина.
– Выйди и помоги мне!
– Я пыталась помочь.
Она дуется.
Потому что мне не понравилось ее извращенное решение.
Ее душа искажена. Но без нее мне не справиться.
– Кроу? Я подумаю над тем, чтобы умереть внутри.
Она выпрыгивает из теней.
– Правда?
Нет.
– Да. Только выучи слова.
– Я хороша в словах!
Называю имена.
Она повторяет.
Произносим их вместе.
– Ба… – Труди Кэтчин
– Бабуля… – Сэди Кэтчин
– Бабушка… – Лесли Кэтчин
– Мама… – Ронда Кэтчин
– Я.
Даже если я их забуду, Кроу мне напомнит.
Я выдержу.
Дождусь побега.
Дождусь мига, когда Едок познает страх.
У страха будет мое лицо.
Мой голос.
И я буду ужасна в гневе.
Бет
Краски
Кэтчин затихла.
Папа молчал. Я молчала. У меня пропал дар речи. Так я была ошеломлена. Напугана. Возмущена.
Папа тоже злился. Это было видно по поджатым губам, по блеску в глазах. Однако голос его оставался ласковым.
– Если вам кто-то навредил, я могу защитить вас. И вашу подругу.
– Пытаетесь меня спасти? – Ее лицо было словно каменным, а взгляд отрешенным. Твердая скала. – Слишком поздно.
Папа предпринял еще одну попытку.
– Если ваша подруга в беде…
– Нет.
Похоже, она не врала. Теперь я не сомневалась, что Кэтчин говорит нам правду, просто необычным способом.
Папа достал из кармана визитку и положил на комод у кровати.
– Вот мой номер. Можете звонить в любое время.
– Ага. Позвоню я вам, конечно.
Он вздохнул.
– Уверены, что больше ничего не хотите добавить?
Кэтчин откинулась на подушки и закрыла глаза. Папа решил не настаивать.
– Хорошо, отдыхайте. – Он поднялся. – Завтра я снова приду, и мы поговорим, если вы будете не
