Я ринулась вперед. А потом осознала, что вижу и что чувствую, и замерла.
По крайней мере, такое решение принял мой разум. На самом деле я продолжала двигаться, и ноги несли меня туда, куда стремилось сердце.
Я собрала волю в кулак и медленно, нерешительно остановилась.
Я мельком видела эти краски сразу после того, как умерла. Другую сторону. Они пели – или пел кто-то один? Я не разобрала слов, но песня звучала приятно. Такую песню мать могла бы петь своему ребенку.
Наконец я нашла маму. Вот только она всегда была рядом, потому что я узнала ее голос. Потому что множество раз его слышала и думала, что это мой собственный. Потому что она была той частью меня, которая всегда говорила «все будет хорошо», «ты отлично справилась», «сегодня будет чудесный день». Мама была со мной всю мою жизнь, она помогала мне оставаться девочкой-бабочкой.
Возможно, добрые мысли наших близких перетекают к нам с той стороны? И я смогу поддерживать свою семью даже после того, как уйду?
Меня переполнила бурная радость, и я прыгнула в воздух, навстречу краскам. А потом подумала о папе и рухнула вниз.
Нет, мне нельзя уходить. Все мои родные готовы принять меня той, кто я есть сейчас, – кроме папы, который видит только меня прошлую. Я нужна ему такой, какой была при жизни – хотя бы отчасти.
Я бросила последний, тоскливый взгляд на краски и глубоко вдохнула.
И отвернулась.
Раздался хлопок. Мир посерел. Краски растаяли. Я упала на колени и заплакала, уткнувшись лицом в юбку дурацкого желтого платья, которое мне теперь никогда не снять.
Так я сидела на земле, пока не выплакала все слезы, а небо не потемнело. Наступила ночь – по-настоящему. Тень не вернулась. Возможно, это моя собственная смерть гнала меня туда, где мне положено находиться? Ответа я не знала, и сейчас мне было не до этого. Все силы ушли на то, чтобы отказаться от красок.
Я поднялась. С трудом. Может, лучше снова сесть? И все-таки я справилась. Сделала шаг, другой, третий. Теперь идти казалось проще, чем стоять, и я неспешно поплелась к отелю.
В папиной комнате горел свет, просачиваясь через щель в занавесках; он еще не лег. Или снова уснул со включенной лампой – хотя нет, время не такое уж позднее. Я расправила плечи, готовая увидеть его заплаканное лицо, и вошла в номер.
Он не плакал. Он сидел на стуле спиной ко мне и смотрел на стену, усеянную клейкими бумажками, собранными под тремя крупными заголовками: «ИЗОБЕЛ КЭТЧИН», «САРА БЛЮ» и «ДОМ».
Я удивленно вскинула брови.
– Пап, ты составил свою «стену размышлений»?
Он подпрыгнул от неожиданности.
– Бет! Ты вернулась! Я не знал, когда… Ты плакала?
Я только сейчас поняла, что глаза у меня красные и опухшие. Какая же я глупая! А ведь обычно так старалась скрывать от него свои слезы.
– Извини, – поспешно продолжил папа, – извини, что сорвался на тебе. Я не хотел, просто… Извини.
Я думала ему объяснить, что плакала не из-за этого, но сейчас была не в настроении обсуждать краски.
– Ничего страшного.
Папа не знал, что на это сказать, и я не могла подобрать слова. Наконец он махнул рукой на стену.
– Я составил примерную схему. Пытаюсь найти связи.
Он умолк и с надеждой посмотрел на меня.
Хочешь помириться, пап? Пообещай, что пойдешь на день рождения деды Джима.
Однако я не могла не оценить его попытку, и сил ссориться у меня не осталось, так что вместо этого я спросила:
– Думаешь, это все правда связано?
Папа просиял, радуясь, что добился отклика.
– Не знаю. Возможно. Только я никак не пойму, как сюда вписывается Сара. – Он в отчаянии взглянул на схему. – Зато уверен, что надо выяснить, видел ли кто-нибудь Александра Шольта после пожара или хотя бы разговаривал ли с ним.
– Отец его видел, – устало напомнила я. – Он сказал, что Александр уехал в город сегодня утром.
– Мне нужны другие свидетели.
Я не понимала, почему это так важно… Минутку. Усталость как рукой сняло.
– Думаешь, это Шольт сгорел в том доме? Зачем его отцу лгать?
– Чтобы защитить честь семьи? Выиграть время для Дерека Белла, чтобы тот успел скрыть все доказательства того, что Александр занимался чем-то незаконным, что бы это ни было. Или перевести деньги на другие счета, чтобы полиция их не обнаружила, когда будет расследовать убийство Александра.
Это звучало логично. Но только это.
– Если он умер первым, кто убил остальных? Белл?
– Может быть, но… – Папа покачал головой. – Не представляю его убийцей. Он выглядел искренне ошеломленным, когда нашлись тела.
Папа повернулся к стене и нахмурился. Я подошла и встала рядом с ним. Некоторые детали все еще казались размытыми, и мне не удавалось сложить из них картину.
Я понимала, что это своего рода победа: папа с головой ушел в работу. Еще несколько дней назад я была бы на седьмом небе от счастья, а теперь мне хотелось большего. Чтобы он поговорил с тетей Вив. Чтобы пошел на день рождения деды Джима. Чтобы заново наладил связь с миром. Потому что тогда я смогу…
Я отвернулась.
…смогу уйти.
Я любила папу, но теперь понимала то, чего не осознавала раньше, – по крайней мере не так отчетливо, как сейчас.
Мне здесь было не место.
Полицейский
Утром я стояла у окна, наблюдая за тем, как папа снимает со стены клейкие листочки, чтобы уберечь их от любопытных глаз тех, кто убирает комнаты. Мы полночи ломали голову над делом и так ни к чему и не пришли. Папа уснул, а я стала мерить шагами комнату, размышляя… Не только о расследовании.
Я застряла между мирами и полностью не принадлежала ни одному. И не могла ничего с этим поделать, пока папа не изменится. Я хотела помочь ему стать Майклом Теллер, который принимает свою дочь такой, какая она есть сейчас. А если этого не произойдет, мне придется остаться здесь навсегда. Хоть и не хочется думать о том, как уныло будут проходить года этого полусуществования. Не хочется думать о том, что камнем лежит на душе и тянет к земле. Хочется быть девочкой-бабочкой – пусть я и не могу улететь.
Папа слишком долго возился с бумажками. Он рисковал опоздать на встречу с полицейскими из города, которые прибыли сюда рано утром. Я посмотрела на него и обнаружила, что на стене висит всего один листочек, с надписью «САРА БЛЮ». Папа все тянулся ее
