Она снова хлопает себя по лбу.
– Глупая Кроу!
Она все советовала мне умереть.
А сама спасла мне жизнь.
Тихо смеюсь.
– Не смешно! – огрызается.
А мне смешно.
Я все смеюсь и смеюсь.
Кроу стоит под лампой. Щурится.
Мой смех обрывается.
– Кроу, твои волосы!
– Что? Волосы как волосы.
Показываю на нее дрожащим пальцем.
– Они черные.
Не все. Но среди серых прядей проглядывают черные.
Кроу находит одну и подносит к глазам.
– Мои краски пропали. Их забрали.
У меня кружится голова. Вскакиваю на ноги.
– Их можно вернуть!
Я улыбаюсь. Она – нет. Ей страшно.
– Мне не нужны краски! Я не хочу чувствовать!
Тянет за черный волос. Выдирает.
– Мертвая, серая, мертвая, серая…
– Стой, Кроу!
Бросаюсь к ней.
Она утанцовывает прочь.
– Это все ты наделала, Изобел-которая-Кэтчин! Твои слова. Из-за тебя я больше не серая!
Снова прыгаю на нее. Она отмахивается. Ногти царапают мне кожу.
Вскрикиваю.
Кроу отпускает волосы.
– Тебе больно? – спрашивает виноватым голосом.
Смотрю на царапины. По серой коже течет красная кровь.
– Не так уж сильно.
– Но я не могу тебя поранить! Не могу коснуться. Не могу чувствовать…
– К тебе возвращаются краски! Ты меняешься. Становишься сильнее.
Она поднимает руки.
Смотрит на кисти, словно только поняла, для чего они.
Зачем нужны руки.
– В моих волосах есть краски? – спрашиваю.
– Нет. Ты вся серая.
Кроу смотрит на свои ладони.
Я падаю на кровать.
То, что помогло ей, не помогло мне.
У всех свой серый.
Может, и краски возвращаются к каждому по-своему.
Надо найти мой способ.
Если можешь назвать – можешь поймать.
Так сказала девочка из сна. Веснушка.
Ее слова стучат у меня в голове.
Если можешь назвать – можешь поймать.
Если можешь назвать – можешь поймать.
Если можешь назвать…
Возможно, она говорила о сером?
Вот только у него уже есть название. Серое.
Найти другое?
Нельзя победить чувства бесчувственностью.
Смотрю на свое запястье.
Отсюда началось серое.
Делаю вдох.
Закрываю глаза.
Вспоминаю тот первый раз.
Горло сдавливает.
По коже озноб.
Но я знаю имя.
Открываю глаза. Смотрю на запястье. Произношу.
Ты – отчаянье.
Серый бледнеет.
Принимает форму длинных пальцев.
Этот серый пойман.
Когда я ловлю, я сражаюсь.
У всего есть обратное.
Обратное для отчаянья?
Легко. Надежда.
Только у меня ее нет.
Не может быть.
Должно хоть немного остаться.
Краски вернутся. Это – надежда.
Но там, где она должна жить, что-то разбито.
Раздавлено.
Наплывает отчаяние.
Отпечатки сливаются с серым.
По щеке стекает слеза.
В голове светится имя.
Ба Труди Кэтчин.
Моя прапрабабушка.
Слышу мамин голос:
Твоя старая бабуля родилась в те времена, когда белые люди только начали прибывать на нашу землю. Она пережила много страшных минут. Она ничего не могла сделать. Ее лишили свободы выбора. Однако она черпала силу из своей родины. Семьи. Народа. Она не забывала, как смеяться. Не забывала, как любить.
Твоя бабушка знала, как оставаться собой.
Родственные связи проходят через время и пространство.
Ба Труди Кэтчин…
Бабуля Сэди Кэтчин…
Бабушка Лесли Кэтчин…
Мама…
Я.
Нахожу путь к себе.
К своей силе.
Проблеск надежды.
Встаю.
Блеск перерастает в огонь.
Иду к свету под потолком.
Огонь вырастает в пламя.
Подношу руку к свету.
Языки пламени вылетают из сердца, лижут запястье.
Слышу слабый треск.
Отпечаток пропадает.
Смотрю на часть себя, что удалось вернуть.
Мягкая кожа.
Голубые вены.
Веснушка.
Красиво. Я – красивая.
Кроу подпрыгивает ко мне.
Ласково берет за запястье.
– Не мертвая.
Берет себя за волосы.
– Не серая.
И наконец:
– Никто не придет?
Понимаю. Все это время она верила в три истины:
Чтобы перенести то, что твои краски забирают, надо умереть внутри.
Если посереешь – это навсегда.
Никто не придет остановить Едока.
Теперь она спрашивает…
Если первые две истины оказались ложью, то что третья?
Отвечаю:
– Сначала поймаем серое. Потом остановим Едока.
Кэтчин
Кроу в своем углу.
Не вижу ее.
Только слышу.
– Ты должна стать мертвой внутри. Ничего не чувствовать.
Хихикает.
– У нас нет ни когтей, ни крыльев, ни клыков.
Смеется.
– Нам не сбежать!
Падает на пол от хохота.
Смеется над неправдой.
Хотелось бы мне так легко избавляться от серого.
Не могу. Должна называть.
Ловить.
Сражаться.
Серое сопротивляется.
Но можно путешествовать во времени у себя в голове.
Ловлю обрывок серого: страх. Вспоминаю.
Площадка перед школой.
Задира Билли Кинг идет вразвалку к маленькой Джози Льюис.
Я – встаю у него на пути.
Смелость пожирает страх.
На животе выцветает отпечаток ладони Едока.
Перехожу к следующему пятну.
На этот раз улетаю вперед.
Мы с Кроу на пляже.
Она шутливо меня толкает.
Хватаю ее за руки. Мы падаем, смеясь, в воду.
Радость пожирает печаль.
Дорожки слез на лице и шее растворяются на глазах.
Не знаю, сколько времени на это уходит.
У нас нет солнца.
Нет луны.
Нет тиканья часов.
Только выбор.
Он измеряет расстояние между теми, кем мы являемся сейчас, и теми, кем мы становимся.
Он всегда один, раз за разом.
Мы выбираем обратное серому.
На это уходит вечность.
На это уходит мгновенье.
Побег
Слышу эхо шагов снаружи.
Дверь гремит.
Хвататели входят.
Стоят. Нависают.
Думают, они больше, сильнее нас.
Уже нет.
Кроу выходит из темного угла.
Ее кожа и глаза – коричневые.
Ее волосы и платье – черные.
Ее тень на стене – с крыльями, с когтями, кусается.
Ее волосы извиваются по земле. Впиваются в лодыжки Хватателей.
Первый сразу падает.
Второй пошатывается. Кроу бросается на него.
Верхняя половина маски Второго откалывается.
Под ней – ничего.
Второй вопит, кидается за выпавшими глазами.
Кидаюсь на Первого. Хватаюсь за край маски.
Он встает во весь рост.
Я держусь и тяну со всей силы.
Маска отходит.
Отлетаю.
Падаю.
Перекатываюсь.
Встаю, держа в руке фальшивое лицо.
Пустота в месте, где была его голова, кричит:
– Отдай, отдай, отдай!
Бросаю маску о стену.
Она раскалывается на мелкие кусочки.
Первый издает жуткий вой.
Вдали – шум тяжелых шагов.
Больше нет времени на Хватателей.
– Кроу! Едок идет!
Выбегаем из двери.
Едок спешит по тоннелю.
Глаза-зеркала округляются, когда он видит нас.
Ревет.
Я хочу убежать.
Кроу хватает меня за руку. Разворачивает.
– Мы его остановим.
Она права. Разумом я это понимаю.
А тело боится.
Я поймала не все серое.
В глубине осталось пятно.
Из-за него мне хочется спрятаться от Едока.
Я выбираю обратное серому.
Поворачиваюсь к нему лицом.
Расправляю плечи.
Поднимаю голову.
Смотрю прямо в глаза.
Называю последнее серое.
– Ты – позор.
Едок вздрагивает. Думает, это я называю его.
Так и есть.
– Серое – твое, – говорю. – Краски – мои. Я не буду нести на себе твой позор. Во мне останется только гордость. Потому что я пережила то, что ты со мною делал.
Последнее пятно исчезает.
Словно его и не было.
И не должно было быть.
Не во мне.
Не я должна бежать от него.
Он должен бежать от меня.
От нас.
Кроу поет:
Нет даров Едоку.
Больше жертв не ведут.
Краски льются рекой,
Мчатся ловчие в бой.
Мертвый, мертвый… мертвый!
Едок бежит.
Мы преследуем.
Несемся на топот его шагов.
Тоннели ведут куда-то и никуда.
Топот затихает.
Он в тупике.
Перед ним лишь стена.
Он стучит в потолок.
По руке стекает кровь.
Визжит от боли. Протискивается в дыру.
Вырываемся вслед за ним…
В мир.
Вкус свежего воздуха на языке.
Ощущение мягкой земли под ногами.
Мерцание луны и звезд перед глазами.
Пошатываюсь. Опираюсь о дерево.
Кроу задирает голову. Вытягивает руки, словно хочет обнять небо.
– Мы – радуги, Изобел-которая-Кэтчин! Мы будем купаться в облаках и петь на солнце, и мир будет красить наши души, а наши души будут красить мир!
– Да. – Показываю на свет вдалеке. – Но не сейчас.
Мы идем. Находим клетку.
Свет просачивается между белыми деревянными прутьями.
Птицы всех цветов теснятся наверху.
Едок стоит внизу.
Дверь всего одна.
Закрыта. Заперта.
Едок улыбается.
Птицы кричат:
– Выпустите нас! Выпустите! Выпустите!
Волосы Кроу взмывают в воздух, словно крылья.
Она машет черными прядями.
Ветер бушует. Дверь дрожит.
Улыбка Едока гаснет.
Птицы щебечут от радостного волнения.
Кроу хлопает крыльями. Ветер усиливается.
Дверь слетает с петель.
Вылетает в ночь. Врезается в дерево.
Птицы, выпорхнувшие из клетки, поют нам свои «спасибо».
В воздухе парят крошечные перья.
Заходим в клетку.
Едок падает на колени.
Окружаем его.
Мы – петля,
