– Думаю, она все-таки может тебя слышать, Бет.
Значит, он догадался. Я поникла, признавая поражение, и папа усмехнулся.
– Почему ты мне не сказала?
Я уставилась себе под ноги.
– Не знаю. Так вышло.
– Это не ответ.
Я пожала плечами.
– Ладно, тогда я, наверное, спрошу Кэтчин…
Я вскинула голову.
– Не надо!
– Тогда объясни сама.
Мне не хотелось, чтобы Кэтчин заявила папе, что я упускаю свой вечный покой, таскаясь за «жалким стариком». Может, она промолчит? Будет с ним мягче, потому что мы подруги? Вряд ли. Скорее она посчитает, что оказывает мне услугу, говоря папе правду в глаза.
Надо объяснить ему все самой, и не так резко, как это сделала бы Кэтчин.
– Я… Я не хотела, чтобы вы с ней меня обсуждали, – тихо объяснила я. – Она… она считает, что я должна двигаться дальше.
Папа нахмурился.
– А есть куда?
Я хотела сказать: «Нет, конечно нет – я всегда буду здесь». Вот только в ту же минуту перед глазами зажглись краски, и слова застряли в горле. Я не смела солгать про краски.
Я отвернулась сморгнуть предательские слезы, набежавшие на глаза.
– Бет. Есть место, в котором тебя ждут?
Я кивнула.
– Оно полно красок.
– И твоя мама там?
Я промолчала. Он не повторил свой вопрос. Он спокойно смотрел на меня. Дожидался ответа.
– Да. Она там.
Папа издал сдавленный, болезненный звук. Я попыталась его обнадежить.
– Я не пойду. Я останусь здесь. С тобой.
Только это совсем его не обнадежило. Напротив, он встревоженно нахмурился.
– Я не знал, что ты осознанно выбрала остаться здесь! Я думал, что у тебя нет выбора. Почему ты не пойдешь туда, где тебе будет лучше, где твоя мама?
Нет. Мне здесь нравится. Но я не смогла так солгать и промолчала.
Папа посмотрел на меня и прошептал:
– Ты не уходишь из-за меня, Бет. Со мной все будет в порядке.
Я помотала головой.
– Честное слово, обещаю…
– Нет, папа! Ты сам не справишься. Ты такой… печальный.
Он поник. Мне не хотелось продолжать этот разговор. Я уже решила, что не уйду, пока ему не станет лучше, и никто не заставил бы меня передумать. А говорить об этом было неприятно нам обоим.
– Я пойду к Кэтчин, – сказала я. – Поговорить о расследовании. Ты со мной?
– Мы можем и потом с ней поговорить! Давай…
Я выбежала из машины, ворвалась в больницу и понеслась к палате Кэтчин. Она сидела на кровати, как и всегда, и я торопливо заговорила, обращаясь к ней:
– Папа сейчас придет, и он знает, что ты меня видишь. Я передала ему твои слова о том, что мне надо двигаться дальше. Так что тебе не обязательно об этом упоминать, говорить, что я должна уйти, что на него жалко смотреть, – вовсе не обязательно!
В ту же секунду в комнату влетел папа.
– Бет, нам надо поговорить.
– Нет, не надо, серьезно!
Как ни странно, Кэтчин сказала:
– Правда – не надо. Не сейчас.
Мы повернулись к ней. Она изменилась. И в то же время – нет. Все та же Кэтчин, только… чуть ярче? Казалось, ее глаза стали более насыщенно карие, волосы более черные, черты более острые.
– Вы сюда пришли не для того, чтобы спорить, – сказала Кэтчин. – Вы пришли послушать мою историю. Лучше вам сесть. Это надолго.
Мы наконец-то услышим про пожар? Папа не ошибся, когда сказал, что нам надо пойти к Кэтчин. Не знаю только, как он догадался, что сегодня нас ждет конец истории.
Я уселась на краешек кровати. Папа остался стоять.
– Садись, – сказала я. – О том, другом, я сейчас говорить не хочу, а если попытаешься завести об этом разговор – уйду.
Он посмотрел на меня. Я выдержала его взгляд. Наконец папа сдался и со вздохом отодвинул стул от стены.
Кэтчин дождалась, пока он сядет. А потом уткнулась подбородком в колени и заговорила тихим, задумчивым голосом, какого я прежде от нее не слышала.
– В другом мире я держалась только на историях. Они переносили меня домой.
Она склонила голову набок и изучающе посмотрела на нас.
– Только я не знаю, куда вас приведет конец этой истории.
Ветер на улице усилился, и пыль поднялась в воздух, закрывая солнечный свет. В комнате становилось все темнее, ветер нарастал и шумел, словно бурный речной поток. Как бы странно это ни звучало, свист ветра шел отовсюду, словно он окружал комнату и дул прямо внутри здания.
И Кэтчин начала рассказ:
– Можно путешествовать во времени…
Кэтчин
Двое
Можно путешествовать во времени у себя в голове.
Вспоминать прошлое.
Представлять будущее.
Только не всегда возможно сбежать из настоящего.
Меня несут, словно кусок мяса.
Первый держит запястья.
Второй – лодыжки.
Голова запрокинута. Тело обмякло.
Не могу бежать. Не могу сопротивляться. Только терпеть. Как всегда.
Меня кладут на стол из веток.
Уходят.
Я не одна. Как всегда.
Кто-то дышит в тенях.
Низко и тяжело. Едок.
Что-то в нем изменилось.
Что – не знаю.
Вжимает ладонь мне в живот.
Врезается пальцами в плоть.
Копает к моей душе.
Ему сложно найти краски.
Слишком много забрал.
Приходится копать глубже.
Касается моего позвоночника. Хватает ленту краски. Выдирает.
От крика разрывает тело.
Но я не произвожу ни звука.
Он запечатан внутри.
Как и все.
Слишком сильная боль.
Сознание гаснет.
Пробуждаюсь уже у себя.
Хочу пошевелить пальцами.
Получается. Действие наркотика прошло.
Рука вся серая.
Предплечье тоже.
Я становлюсь, как Кроу.
– Зачем сопротивляешься? – спрашивает она. – Ты должна быть мертвой!
Логично.
Мертвая внутри – значит свободная.
Нет.
Мертвая внутри – значит мертвая внутри.
Повторяю слова:
– Ба… – Труди Кэтчин
– Бабуля… – Сэди Кэтчин
– Бабушка… – Лесли Кэтчин
– Мама… – Ронда Кэтчин
– Я.
Кроу говорит со мной. В этот раз добавляет слова.
– Ба Изобел. Бабушка Кроу.
– Бабуля Изобел. Папа Кроу.
– Бабушка Изобел. Подруга Кроу.
– Мама Изобел. Мама Кроу.
– Я. Ты. Мы.
Ее и мои имена увлекают меня в сон.
Дверь скрипит.
Просыпаюсь.
Хвататели. Хлеб.
Ем.
Руки обмякают.
Ноги подкашиваются.
Нет! Не может быть, чтобы так скоро.
Вдруг понимаю, что изменилось в Едоке.
Его глаза были не зеркалами.
А крошками песчаника.
Едок не один.
Их двое.
Сон
Я не могу следить за ходом времени.
Нет солнца.
Нет луны.
Нет тиканья часов.
Только серое, терзающее кожу.
Сколько дней прошло? Недель? Лет?
Я в постели.
Что-то капает на подушку.
Слеза.
Не моя. Кроу. Она возвышается надо мной.
Впервые плачет из-за меня.
– Твои краски почти ушли, – шепчет она. – Когда их не останется – ничего не останется.
Закрываю глаза.
Не хочу смотреть на себя.
– Повтори те слова, Кроу.
– Ба… бабуля… бабушка…
Мы повторяем их вместе, и я засыпаю.
Я поднимаюсь на холм.
Он зеленый.
Небо – синее.
Полевые цветы – красные, желтые, оранжевые, фиолетовые, черные.
Слышу смех.
Иду на звук.
Девочки сидят в кружке.
Одна смотрит на меня. У нее на носу веснушки.
– Ты здесь? Мы думали, ты с Кроу.
– Вы ее знаете?
Они смеются.
– А как же! Она сражается не за то.
– Неправда! – огрызаюсь.
Они отвечают хором:
– Нельзя победить чувства бесчувственностью!
Я знаю, кто они.
Те, что умерли.
– Я мертва?
– Пока нет, – говорит Веснушка. – Но скоро умрешь.
Не хочу умирать.
Хотя…
Они так счастливы. Здесь так красиво.
Не знаю, за что я бьюсь.
Траву на холме колышет ветер.
Его порыв ударяет мне в грудь.
Сбивает с ног.
Спиралью влетаю в небо.
Веснушка смотрит вверх, на меня.
– Если можешь назвать – можешь поймать! – кричит. – Можешь поймать – можешь победить. У всего есть обратное. Помни!
Сон развеивается.
Кроу кричит:
– Изобел-которая-Кэтчин! Изобел-которая-Кэтчин!
Сажусь в постели. Накрываю ладонями уши.
– Хватит кричать!
Она умолкает.
Роняю руки.
Они почти невесомы.
Еще не мертва. Но почти.
Я таю.
Кроу хлопает себя по лбу.
– Вот я глупая! Ты отказываешься
