Подсохшие побеги, невидимые в темноте, больно кололи ноги даже сквозь балетки. А когда Дита добралась до какой-то рощицы, состоящей из низкорослых деревьев с разлапистыми ветками, ей показалось, что среди черных стволов двигается какая-то тень. Женщина ускорила шаг, несмотря на то, что блуждала, как ей казалось, уже несколько часов и порядочно устала, а когда в сумраке блеснули зеленым огнем два глаза и что-то курлыкнуло, припустила бегом.
Какой представитель чешской фауны мог иметь зеленые сверкающие глазищи и при этом издавать звук, похожий на курлыкание, Дита не знала и знать не хотела. Она просто бежала, вслушиваясь в ночь и собственное жутко громкое и хриплое дыхание. Зря она не послушала Яна и не пошла заниматься в тренажерный зал, когда он ее уговаривал… Неужели негодяй и это зеленоглазое чудище подстроил, чтобы посмотреть на то, как его девушка неуклюже побежит, не разбирая дороги? Внезапная догадка пришла одновременно с тем, как нога женщины угодила в невидимую ямку. Мир кувыркнулся, а неожиданно твердая земля соприкоснулась с лицом Диты. В глазах полыхнуло ослепительно-белым, а щеку обожгло, словно огнем. В руки впились сотни колючих стебельков, а колено отозвалось острой болью, когда угодило на мелкий камушек. Кое-как Дита оторвала себя от земли, но ноги наотрез отказались удерживать вес ее тела, и женщина обессиленно уселась прямо на траву. В конце концов, брезговать тем местом, по которому она уже поелозила собственной мордой, было глупо. Луна ярко светила, озаряя поэтичную картину: травы серебряными волнами колыхались, повинуясь воле ветра, звезды утопали в бесконечной синеве небес, а вместе с ними ввысь рвались и ярко-красные искры от костра. Дита почувствовала, как подбородок сам собой начал дергаться, нижняя губа скривилась, а из глаз хлынули слезы. Только в книгах бабы плачут, изящно уткнувшись в ладошки и вытирая редкие слезки. В жизни они ревут, воют дурниной, размазывая по красной роже потоки соленой воды вместе со слюной и иногда соплями. Дита так и ревела — с душой и придыханием, завывая не хуже раненого зверя, и ревела бы еще дольше, если бы до нее, наконец, не дошло, что искр без костра не бывает, а костра не бывает без людей.
Костер нашелся в неглубокой ложбинке, где он весело трещал, согревая окруживших его людей. Зареванная, грязная Дита, прихрамывая, принялась спускаться к людям, позабыв на радостях все слова на чешском, которые знала:
— Доброй ночи! — пролепетала она по-польски, стараясь стереть с лица и стряхнуть с одежды грязь. — Здравствуйте! Я попала в неприятности… Мне бы позвонить…
Люди, судя по всему, мужчины, уставились на женщину так, словно впервые видели существо женского пола. Дита, решив, что они ее не услышали, или недопоняли из-за того, что она обратилась к ним на польском, подошла поближе, оказавшись в круге света, отбрасываемого костром. Подошла и тут же пожалела… Это действительно оказались мужчины, человек шесть-семь, но какие! Бородатые, неопрятные, ряженые в какие-то многослойные лохмотья — эти личности таращились на Диту из-под нахмуренных бровей, и таращились как-то недобро. «Бездомные», — с ужасом подумала женщина, живо представляя себе нерадостные перспективы общения с такой толпой оборванных мужиков. Еще и нетрезвых, судя по стойкому винному духу, витавшему вокруг, и странного вида бурдюку, из которого отхлебнул один из отбросов общества.
— Ты кто такая? — резко спросил один из мужиков — чернобородый и широкоплечий. Одет он был почти нормально: в светлую свободную сорочку, заправленную в темные штаны, вот только на ногах у мужчины были громадные сапоги с раструбами, и это насторожило Диту.
А еще женщину напрягло то, что говорил странный тип не на чешском, а на польском. Да, с каким-то странным акцентом, но тем не менее. Это слегка приободрило ее, и, рассудив, что вежливость — пожалуй, лучшее, что она может себе позволить в этой ситуации, Дита попыталась улыбнуться:
— Вы простите, что я так вот влезла в ваш разговор, еще и в таком виде, но мне нужна помощь…
— Оно-то видно, что нужна, — мужик в сапогах встал, взял у одного из своих товарищей бурдюк и подойдя к Дите протянул его ей. — Ты хлебни, девка, а то на ногах едва стоишь.
Женщина дрожащими руками взяла бурдюк и осторожно понюхала его содержимое: запах оказался неутешительным.
— Простите, — она вернула странную емкость удивленному мужику, — но я не пью крепких напитков…
— Да разве ж оно крепкое? — подал голос еще один бродяга — седой, с морщинистым лицом и одним глазом, судя по грязной повязке, наискось пересекающей его физиономию. — Так, баловство, а не пойло. Не боись девка, это токма для сугреву годится. Пей, а то вона как ноги трусятся. И чего это ты в одном исподнем бегаешь? Чего, хахель обидел?
— А и правда, — чернобородый сделал шаг назад и окинул Диту оценивающим взглядом, — чего это ты так одета, будто прямиком из койки выпрыгнула?
Женщина недоуменно посмотрела на мужиков: слышать подобное относительно ее внешнего вида от тех, кто сам вырядился в тряпье, которому впору в музее пылиться было, по меньшей мере, странно. Она еще раз отряхнула свою тунику, которая еще вечером была приятного бледно-желтого цвета, посмотрела на запыленные джинсы и решив, что с ней-то все в порядке, осторожно обратилась к чернобородому:
— А что не так с моей одеждой? Вы поймите, у меня случилась неприятность и я осталась здесь без телефона и документов, но если вы поможете мне выйти к ближайшему населенному
