Закончив плакать, она заснула без сновидений.
А проснулась от света Вороньей Луны.
Некоторое время она лежала в темноте на своей неправильной мягкой кровати в неправильной безопасной комнате, а мысли ее кружились, как веретено. Пришлет ли Клокшелом утром кусочек еще кого-нибудь? Или снова отрежет от Па?
Неужели она ему позволит?
Каждый удар сердца звучал в ушах, как обвинение.
Драга была права: судьба всей касты Ворон зависит от того, сможет ли Жасимир добраться до престола.
Жасимир был прав: он понимал, что поставлено на карту.
Тавин был прав: он мог бы распорядиться своей жизнью лучше, чем просто умереть.
Фу обшарила тьму в поисках ответов и не обнаружила ни одного.
Но так и должно было быть. Она не имела права ожидать ответов здесь, в этой безопасной, тихой, слишком мягкой комнате, когда ее люди горят в печи Клокшелома.
Если ей нужен путь наружу, она должна отыскать его сама.
Ускользнуть было проще простого: иллюзия павлиньего зуба воплотилась во вторую Фу, которая вышла из комнаты и отвлекала пораженных стражей достаточно долго, чтобы сама она могла бочком проскользнуть мимо них. Свернув за угол, она послала иллюзию обратно в комнату и сменила павлиний зуб на воробьиный.
И началась охота.
Фу кружила по залам один другого темнее, узким и просторным, охраняемым хмурыми Соколами и пустым, как клятва игрока. Ее тапочки не оставляли на каменных полах никаких следов.
Она говорила себе, что ей нужен лишь путь наружу. Потом она вооружится зубами и сталью и погубит столько Стервятников, сколько сможет, прежде чем…
Прежде чем они убьют ее. Или, еще хуже, поймают живой. У Клокшелома больше кожемагов, чем у нее Ворон, у него есть пехота, у него есть кожегасты. Ему останется только посылать ее по кусочкам Жасимиру.
Этим все и должно было закончиться.
Тавин всегда это знал. И она тоже. С того самого момента, как выползла из Чепарока. Нет… когда упала с моста в Плавучей крепости.
Нет… когда Па сунул ей в руки меч вождя.
Что ты хочешь, Фу?
Касту или родичей. Тысячи Ворон, затаптываемых днем и ночью. Или десяток ее ближних, умиравших по кусочкам.
Это игра, понимаешь?
Дорога заманила ее в ловушку, и она не знала, какое из направлений верное. Всякая надежда, всякая клятва, всякая толика веры в Подлеца, Тавина, Жасимира, так или иначе они превращались в стрелы, разившие ее в глаз.
Она споткнулась. Ударилась в стену. Прижалась к ней. В любом случае она потеряет все.
В сердце завыла ярость. Все это неправильно. Она научилась драться, как Сокол. Научилась читать и писать, как Феникс. Она не теряла головы, жгла зубы, нарушила единственное правило Ворон. Она убивала себя день за днем, дорога за дорогой, гора за горой, чтобы сдержать ту чертову клятву.
И все равно она проиграет.
Шансов победить не было. Не было никогда.
Сколько еще ты позволишь им забирать?
Она сползла по стене и свернулась дрожащим калачиком. Это была игра. Это был настоящий Танец денег: остальные касты будут кружить, вертеться и кричать на Ворон, забирать, что пожелают, пока им этого хочется, зная, что Вороны никак не могут им помешать. Сабор ни разу не дал ей победить.
Они не верили, что Ворона на это способна.
Вдалеке тишину нарушил чародейский гимн. Фу не обратила на него внимания.
Потом гимн превратился в одинокую струйку нот. Ту, которую она слышала почти каждое утро.
Фу, пошатываясь, поднялась на ноги. Сердце стучало. Это не мог быть Тавин… и все же непослушные ноги понесли ее вперед, за звуком. Он говорил, что этот гимн пела мать… Возможно, Фу никогда больше не увидит Па, но, по крайней мере, она сможет поступить правильно сейчас…
Она увидела из-за двери тень Сокола и ступила в ледяную мароварскую ночь. Звезды усыпали отвратительно ясное небо над головой, увенчанное восковым кружком Вороньей Луны.
Прямо перед Фу, прислонившись к наблюдательному столбу, всматривалась в горы Соколица, напевая чародейский гимн и иногда сбиваясь с дыхания.
Как бы ни было темно, Фу смогла различить блеск стальных перьев у нее в волосах.
«Она ездит на мамонтах в Мароваре», – шептал у костра Тавин месяц назад.
Вопрос в голове Фу размотался.
Когти-близнецы. Но как…
Она поняла, что это значит.
Мгновение она покачивалась на месте, по-прежнему укрытая воробьиным зубом, а в голове кружилась тысяча мыслей, которые внезапно стали связываться в узлы и затягиваться.
Петелька за петелькой прялся гобелен, разворачиваясь все шире и шире, пока она не увидела выход наружу не через хитросплетения, а через гнев.
«Сколько еще, – спрашивал принц, – ты готова им отдавать?»
Это был танец. Это была игра. В которой ей не полагалось выигрывать.
Но теперь… у нее был огонь. У нее была сталь.
Она знала дорогу.
Принц поклялся защищать ее касту. Он поклялся заставить Дворянство поплатиться.
Она была вождем. Он был принцем. И один из них был лжецом.
Фу выждала, пока еще один страж хлопнет дверью, и запорхала по залам Триковоя обратно в свою комнату, к своим мечам, к своим зубам.
К принцу.
К Непаханой долине.
Неважно, сожгла она венок в погребальном костре или нет, – она была вождем. Настало время позаботиться о своих.
Глава двадцать вторая
Убойный колокольчик
Фу не собиралась ворошить пепел под ногами, но ворошила. Фу не собиралась жалеть Жасимира, но тоже пожалела, когда он споткнулся со стреноженными щиколотками. Она рывком поставила его на ноги, не слишком вежливо, и повела дальше, подталкивая острием короткого меча Тавина. Ее жалость ограничилась лишь украденным – освобожденным – соколиным плащом на его плечах, который защищал от предрассветного холода.
Он хмуро на нее глянул, однако продолжал идти со связанными впереди руками. Фу подозревала, что у принца набралось немало отборных слов для нее.
Отчасти именно поэтому, прежде чем тащить его в Непаханую долину, она заткнула ему рот куском тряпки.
Она бывала тут прежде. Во всяком случае, достаточно близко, чтобы видеть, как долина горит. Когда-то в долине была деревня. Когда-то деревня убила мужа и ребенка вождя. Когда-то чумной маяк остался без ответа. Теперь от деревни осталась лишь почерневшая земля да пометка на карте Фу, означавшая «пепел».
Пока она вела принца вперед, капризный ветер гонял давно остывшую золу и скрипучий песок над осыпающимися стенами и бесплодными полями. Каждая хижина, каждый труп, каждое поле были преданы огню – все, к чему притронулась чума. Только это могло остановить ее распространение: сжечь все дотла и оставить в покое на долгие годы, на целые поколения, пока над останками снова не зазеленеет трава.
Фу отдала должное Клокшелому: дымка поднимаемой ветром золы и мириады стен, за которыми можно легко укрыться, – он не мог найти лучше места для лагеря.
Особенно
