— Стоп! — тем же милицейским голосом скомандовала старшая редактриса. — Вы уже улавливаете нашу специфику. Хотелось бы, чтобы этой волнующей сцене в мансарде было предпослано вступление… Дайте мне из шкафа собрание сочинений… Так… Ну, что-нибудь в этом роде: «Известный чехословацкий писатель Карел Чапек родился в 1890 году в небольшом местечке Мале-Сватоневице, в семье врача. Получив образование в Пражском университете…» и так далее. Просветительно. Познавательно. Вот в чем наша специфика. Попробуйте такое дать в кино — не пройдет… А мы можем. Мы все можем.
— Понятно, — трусливо сказал Берендеев. — Вы все можете. Ну, так я пойду.
— Что вы! — вскричали девы хором. — Куда пойдете? Никуда не надо идти. Оставьте, мы сами доведем до уровня. Все равно вы еще не овладели спецификой. Впрочем, никто еще не овладел… Через месяц заходите.
В назначенный день состоялась встреча Берендеева с режиссером Сердечным. Это был энергичный теледеятель в синем кокетливом берете и пиджаке в крупную зоопарковскую клетку. Ходили слухи, что еще в отрочестве он присутствовал на беседах со Станиславским. Редактрисы перед ним благоговели.
— Приступим, — замораживающе сказал Сердечный. — Тут у вас написана какая-то мура. Не обижайтесь. Я человек нелицеприятный. Константин Сергеевич не раз говаривал: «А ну, Гриша! Оцени продукцию. Только на тебя и надеюсь». Так вот. Накропали вы ерунду. Это все не телевизионно. Не прогрессивно. Не агрессивно. А нам нужны экспрессии. Депрессии нам нужны… Эту легкомысленную музычку снимем. Наложим Бетховена. Очень углубляет. Почтальон в экспрессии. Дуган в депрессии. Стук в дверь дадим на литаврах. Содрогает. И ни к чему всякие «Войдите». Слова снимем. Это расслабляет. А нам надо психологично. Пусть писатель не вздрагивает при виде почтальона, а падает в обморок. И за сердце хвататься — сентиментально… Дадим сердце во весь экран. Из папье-маше. Вот в таком крупном плане. Лаконично. Специфично. Телевизионно. Константин Сергеевич недаром говорил: «Меньше слов, больше дела. Незаменимый ты человек, Гриша! Все что-то болтают, критикуют. А ты молчишь…»
— Какой Константин Сергеевич? Станиславский?
— При чем тут Станиславский? Это наш самый главный…
Получив через два месяца сценарий, начальник производства Понтонов почесал за левым ухом и сказал:
— Не пойдет!
Берендеев насупился:
— Почему не пойдет? Редакторы в восторге. Режиссер одобрил. Лишние диалоги я устранил. Лаконично. Психологично. Реалистично.
Начальник производства почесал за ухом и сказал:
— Реалистично не пойдет. Здесь у вас вон сколько пиломатериалов на мансарду надобно. А где я достану тес? Это вам не театр — капитальные декорации строить. Тут нужно наше родимое, телевизионное… Дадим рисованный задник, из мебели — одну табуретку. Она по смете предусмотрена. Ага! Мансарда заснеженная! А где я добуду снег?.. Специфика, брат писатель.
Через некоторое время эстафета добралась до оператора Мудренко. Он зажмурил один глаз, другим прицелился сквозь кулак на рукопись.
— Треба все переделать.
— Все? — кротко спросил Берендеев.
— Все. Вот у вас сцена на табуретке. Гарная сцена. Аж серденько захолонуло. Но нехай она проистекает не при ясном дне, а когда солнце низенько, вечер близенько. Сами понимаете, специфика!
— Какая специфика? Где специфика? — заскулил Берендеев.
— А як же? Это вам не кино. Там, понимаете, софиты, юпитеры, сатурны разные. А у нас?..
Сцена пошла при смутном, призрачном освещении. Впрочем, режиссера это не смутило. Он нашел, что психологизм и лаконизм будут еще более углублены.
— Полумрак. Светотени. Блики. Разве в кинематографе так могут? Не могут так в кинематографе. И в театре не могут. Ну, а если зрители кое-что не разглядят, сошлемся на неисправность телевизоров. Вот так. В таком крупном плане.
…Разумеется, в назначенный день Берендеев сидел у телевизора, как зачарованный. Он ждал своего часа. Наконец после волнительного репортажа из детских яслей № 16 и кинохроники Закарпатской студии «Из жизни бобров» появился диктор и взвинченным голосом объявил:
— Начинаем передачу, посвященную творчеству известного чехословацкого писателя Карела Чапека.
Диктор перевел дух и, делая вид, будто вызубрил весь текст, стал читать лежащую перед носом книгу:
— «Известный чехословацкий писатель Карел Чапек родился в 1890 году в небольшом местечке Мале-Сватоневице, в семье врача. Получив образование в Пражском университете, он посвятил себя литературной деятельности. Ранние рассказы Чапека отражают растерянность и смятение, вызванные в умах мелкобуржуазной интеллигенции обострившимися в связи с войной противоречиями общественной жизни…»
Передача продолжалась пятнадцать минут. Изложив основные вехи жизни и творчества Чапека, диктор болезненно улыбнулся и объявил, что через минуту будут передавать журнал «Для вас, деточки!». На экране появились бумажные розы, и Берендеев понял, что с ним покончено. Он бросился к верному телефону. Воркующее контральто пролепетало:
— Не правда ли, как мило получилось, а? Познавательно. Просветительно. Телевизионно… Что? Как ваша инсценировка? До последней минуты держалась. Вам здорово повезло. У других снимают в самом начале. Специфика!.. Зато в следующий раз…
Когда Берендеев повстречал приятеля-скептика, тот рассмеялся испытанным сардоническим смехом.
— Ну как, вскрыл специфику изнутри?
— Вскрыл, — нервно ответил Берендеев.
— Объезжаешь студию сторонкой?
— Что ты! — вскричал Берендеев. — Каждый день туда езжу.
— Неужто увлекся?
— Кой черт! — махнул рукой Берендеев. — Никак не получу гонорар. Там в ведомости что-то напутали…
И он, придерживая подарочную папку, бросился к трамваю.
ЭРУДИЦИЯ
Эрудиция была самым сильным местом у юного сотрудника отдела информации Владислава Горошко. Она же была и его слабостью. Чем-то вроде ахиллесовой пяты или любимой мозоли, на которую каждый норовил наступить.
В противовес снобам из сектора международных обзоров Горошко почитал свою специальность прогрессивной и растущей.
— Конечно, — значительно говорил он своим оппонентам, — всяким судебным хроникерам и двухстрочечным рептилиям приходит каюк. Но настоящий эрудированный репортер еще послужит народному хозяйству.
Когда стало известно, что проездом на юг в городе сделает привал известный антрополог, прежде всего вспомнили о Горошко.
— Учтите, — строго сказал редактор, — факты — это альфа репортера, а цифры — это его омега… Захватите светило в гостинице. Выведайте у него все о роли труда в процессе очеловечивания обезьяны. Объективно. Без лирических отступлений. Если через полтора часа интервью будет у меня на столе, я поверю, что самый нужный сотрудник в газете — это репортер… После редактора, разумеется, — добавил он, слегка поразмыслив.
Горошко умчался на редакционном мотороллере со второй космической скоростью. Сделав несколько витков вокруг гостиницы, он отважно направился в номер ученого. В голове у репортера роились сведения, почерпнутые в томе энциклопедии от «А» до «Астурии».
Ученый сидел на розовом гостиничном пуфике и щелкал бухгалтерскими счетами. По всем признакам он не очень торопился, и Горошко решил, что беседа может быть обстоятельной.
— Несколько слов для текущего номера, и вы можете паковать чемоданы, — учтиво сказал Горошко. — Не думайте, что здесь обитают какие-нибудь питекантропы. Уровень знаний, поддерживаемый местным отделением по распространению, вырос — в нашем городе за последние пять лет на четырнадцать и шесть десятых процента…
Ученый вздрогнул. Брови его тревожно зашевелились.
— Человек, — произнес он угрюмо, — человек, который врывается…
— …в тайны мироздания, — подхватил
