Питер разозлился. Стиснул кулаки, выпрямил спину и заорал Йонасу в лицо:
– Сам ты дурак! Чтоб тебе самому испытать, каково это – когда тебя под водой держат, не дают всплыть! Я тебе таких обнимашек желаю, псих! Ты с головой не дружишь, несешь бред какой-то! То «не подходи к ней», то «ты ее лучший друг»! Чего ты хочешь? Чтобы она опять на меня кинулась? Чтобы на выставке я торчал рядом, глядя, как ей паршиво? Ты себя тут великим знатоком оттудышей провозгласил, а одно с другим не сходится! Что тебе надо? Кто ты вообще такой, чтобы меня дрессировать в паре с этой русалкой?
Кевин подбежал, крепко взял его за локоть, потащил в сторону.
– Эй, ну ты чего? Успокойся, хватит, – испуганно тараторил он.
– Лезь сам к ней в пруд! – не унимался Питер, пытаясь высвободиться из рук школьного приятеля. – Давай, раз ты такой знаток и повелитель, что русалки ударяются в панику от одной капли твоей крови, иди к ней сам!
– Палмер, да что ты разорался-то…
– Кев, отпусти! Вы… да вы вообще ничего не понимаете! Когда ты с доверием, а тебя под воду…
Он почти плакал, руки тряслись. Ощущение было отвратительным: будто ему, Питеру, лет пять, и его жестоко обманывают глумливые взрослые.
– Такой день хороший… Вам обязательно все портить?
– Да чем мы портим-то? – обиженно спросил Кевин, отпуская его.
Питер всхлипнул, бросился в сторону, вытащил из травы свой велосипед и бегом помчался по тропе, ведущей к шоссе. Сейчас он ненавидел все и сразу: и друзей, которых он перестал понимать, и русалку, которая получалась ни в чем не виноватой, и отца, который ее купил, и себя. Себя больше всех: за то, что запутался настолько, что предпочел сбежать, а не разобраться в ситуации.
Утром Ларри вышел покурить на веранду и нашел сложенный вчетверо лист бумаги, на котором значилось: «Питеру от Йонаса». Конечно, он разбудил брата и передал ему послание. Когда Ларри вышел из комнаты, сонный Питер разорвал бумагу на мелкие клочки, не читая, и снова улегся в кровать.
Офелия напрасно ждала его и в этот день.
Глава 19
Кончик карандаша хрупнул, как сухая ветка под ногой, и сломался. Питер зашарил по столу в поисках точилки, задел стопку изрисованных листов и лежащую на них коробку карандашей, все полетело на пол. Он слез со стула, опустился на колени и пополз, собирая разбежавшиеся вещи. Кряхтя, выловил последний карандаш под кроватью, вернулся на место.
За дверью раздались легкие шаги, и в комнату заглянула миссис Палмер – сонная, с растрепанными светлыми волосами, щурящаяся от яркого света.
– Пирожок, ты почему еще не в кровати? – нахмурилась она. – Второй час! Питер, быстро спать!
– Я сейчас, мам, – миролюбиво произнес сын. – Уже ложусь.
Оливия Палмер подошла к письменному столу, заглянула через плечо Питера. На листе бумаги проявлялся целый мир: берег маленькой речки, кряжистые стволы больших деревьев с поникающими над водой ветвями, странные зеленые лошади, пасущиеся среди зарослей лиловых цветов.
– Из тебя вырастет художник, – мягко сказала миссис Палмер и поцеловала сына в темноволосую макушку, на которой вихры образовывали маленький «водоворот». – Но помни, что великие дела требуют хорошего отдыха. Ложись, пожалуйста.
Питер угукнул, повернулся и чмокнул маму в щеку. Улыбнулся:
– Папа не хочет, чтобы я становился художником. Он думает, что лучше быть инженером-конструктором. Сказал, что художники всю жизнь нищие. Вот я и рисую, пока не стал кем-то другим.
Мама покачала головой, глаза ее погрустнели.
– Спать, Пирожок. А завтра я жду от тебя новых рисунков. – Она погасила настольную лампу и добавила: – Я их очень люблю.
Когда шаги мамы затихли и щелкнула замком дверь родительской спальни, Питер вздохнул, покинул любимое место за столом и в темноте пошел к разобранной кровати. Через приоткрытое окно в комнату проникала ночная прохлада, пение птиц в саду. Питер завернулся в одеяло, сел в постели, прислонясь спиной к стене.
Спать не хотелось. Вот уже неделю он путал день и ночь, отсыпаясь до обеда и рисуя по ночам. Он чувствовал себя абсолютно здоровым, ел с аппетитом, играл с Ага-той и Ларри то в волейбол, то в бадминтон и шахматы, слушал с отцом радио по вечерам, но… Но никак не мог избавиться от чувства, будто от его мира кто-то отхватил огромный кусок. Как бы Питер ни старался отвлечься, нехватка части его привычной жизни ощущалась им постоянно. Телефон трезвонил, но мальчишка не поднимал трубку, точно зная, это звонят не ему. Чаще всего отцу или Агате.
Кевин звонил несколько раз после того самого дня на ручье. Мама звала Питера, он нехотя подходил, говорил: «Алло». Трубка захлебывалась голосом Кевина Блюма, просила поговорить с ним, рассказать, что все-таки произошло. Питер ровным безжизненным тоном отвечал, что разговаривать не хочет, что ему надо побыть одному. Кевин предлагал приехать или встретиться где-нибудь в городе, попить кока-колы… Питер отказывался.
– Я ничего не хочу, – произнес он в трубку, подводя итог под четвертым звонком школьного приятеля. – Оставьте меня в покое.
И Кевин больше не звонил.
А у Йонаса не было телефона, он и не мог позвонить. Обычно он просто приходил ухаживать за садом, и Питер его ждал. Но он не пришел ни на следующий день после ссоры, ни через день. Питер слонялся по дому, выглядывая в окна, выходящие на сад или ворота, вздрагивал, когда раздавался собачий лай или голоса на улице. Но Йонас не приходил.
Через три дня отсутствия садовника миссис Палмер забеспокоилась. Спросила у младшего сына, здоров ли Йонас. Питер только руками развел.
– Может, тебе стоит заглянуть к нему домой? – спросила мама.
– Мы поссорились. Я не поеду, – буркнул Питер.
Очень тяжело было произнести это вслух. Как будто то, что не прозвучало, могло не существовать вообще. Приснилось, придумалось. Озвучить это означало признать, что случилось что-то неправильное, плохое и даже постыдное, если задуматься. А задумываться приходилось постоянно, потому что занять мысли другим не получалось. Без Йонаса и Кевина мир не был прежним, он стал неуютным и вызывал раздражение. Как яблоко, надкусанный бок которого противно видеть, хотя ты помнишь, что это просто яблоко, оно вкусное.
Первые дни Питер активно взращивал в себе обиду. Размышлял о том, что Кевин прав, что Йонас врун, что-то скрывает, хочет подтолкнуть Питера к чему-то плохому непонятно зачем. Чтобы можно было дуться на Кевина, Питер вообразил, что теперь они с Йоном друзья, а Питера решили сделать лишним. Силы богатого воображения и обиды хватило на три дня. Дальше Питер почувствовал виноватым только себя.
«Это не они от меня отвернулись, а я от них ушел, – думал мальчишка, ворочаясь ночами без сна. – Я сам
