Когда в Петербург впервые прискакал гонец с сообщением, что крестьяне убили своего барина и всю его семью, в правительстве разразился спор. Трубецкой, например, считал, что вмешиваться нельзя. Раз правительство решило отдать землю крестьянам – то пусть они ее и возьмут. Сейчас, в переходный период – какая разница? А если начать наказывать мужиков за своеволие – то они могут выступить против них самих. Рылеев с Трубецким соглашался, но очень вяло, зато Сперанский и Батеньков настаивали, что любой мужицкий бунт должен усмиряться, а иначе мужики потеряют всякое уважение к власти!
– Поймите, дорогой князь, – вкрадчиво говорил Сперанский. – Русскому мужику еще расти и расти до настоящего свободного человека. Если мы его не поправим, то он может решить, что свобода – это своеволие. Допускать хаоса и вседозволенности нельзя.
Сторону Сперанского и Батенькова занял и Рылеев. Вирши, писанные поэтом о мужиках и бунте, всем хороши, пока они только на бумаге. А если грядет крестьянская война, это страшно. Стало быть, следует ее пресечь в зародыше. И, таким образом, большинством голосов при одном воздержавшемся (а Мордвинов всегда воздерживался, потому что сидел в крепости), Правительство приняло решение направлять в бунтующие деревни «усмирительные» отряды. Очень скоро слово «усмирительные» осталось только в официальных документах. И солдаты, и офицеры называли свои отряды «карательными».
Карательную экспедицию возглавлял отставной поручик Каховский. Петр Григорьевич, обряженный в старый мундир, но с эполетами штаб-офицера, держался очень надменно. Недавно Правительство присвоило ему звание полковника. Петр Григорьевич очень гордился, что «перепрыгнул» через три звания, но втайне полагал, что за его заслуги (особенно на Сенатской площади) могли бы сразу из «Вашего благородия» в «Ваше Высокопревосходительство» произвести. Зато Каховский стал первым кавалером нового ордена «Свободная Россия».
Знак ордена представлял собой пятиконечную звезду белой эмали, внутри которой находилось изображение красного колпака – символа свободы. Пушкин, которому хотели вручить «Свободную Россию» под нумером два, заявил, что шутовской колпак приличествует носить на голове, а не на груди. Своим высказыванием Александр Сергеевич чрезвычайно обидел не только однокашников-лицеистов Жанно и Кюхлю, но и благоволивших к поэту Трубецкого с Рылеевым. Батеньков с Каховским хотели поместить поэта в крепость, но ограничились лишь порицанием, приказав сидеть в деревне. Пушкин, пожав плечами, выразился нецензурно, но протестовать против произвола не стал. Да и нечего ему в Петербурге было делать – все красивые барышни либо покинули Северную Пальмиру, либо сидели под замками, опасаясь высунуть нос на улицу.
Каховского хоть наградили и повысили, но в командование дали только карательный отряд. Опять же, где на всех желающих набрать полков и дивизий? Это командиров рот и батальонов не хватало, а полководцев – сколько угодно. При Каховском же обреталась и собственная команда, бывшая и телохранителями, и профосами: десяток «штрафованных» унтеров и нижних чинов, приговоренных при императоре Александре к прохождению сквозь три тысячи шпицрутенов. Наверно, из-за смены власти наказания-то и удалось бы избегнуть. А может – и не удалось… Это что же такое надо было совершить, коли приговорили к трем тысячам ударов, если и один бывает смертельным? Десятка, которую он вытащил с солдатской гауптвахты, была верна ему, аки псы. Да и как не быть благодарным человеку, спасшему от верной смерти? Они же и помогали держать в узде весь отряд, насчитывавший более пяти сотен человек..
Карательный отряд Каховского успел отличиться в Санкт-Петербургской, в Псковской и в Новгородской губерниях. По меркам гвардейских частей, подчиненных Бистрому, был невелик, зато – очень действенен. Оттого-то его и старались держать подальше, отправляя на все крупные мятежи и восстания.
На сей раз предстояло пройти верст сто пятьдесят, в Тихвинский уезд, где государственные крестьяне, обретавшиеся вдоль реки со смешным названием Сясь, принялись делить землю. При этом пейзане убили управляющего, разграбили и сожгли его дом. Будь это барские крестьяне – то войско для усмирения и не прислали бы. Но управляющий был назначен канцелярией Государственных имуществ, подчинявшейся Временному Правительству, а этого спускать было нельзя!
Дорога, по которой пришлось идти, была скверная, болотистая. Хорошо еще, что земля не до конца оттаяла. Шли быстро, стараясь обернуться за неделю. Если промедлить, апрельское солнце превратит дорогу в хлипкую кашу. На привалах костров не разводили, и горячего удавалось поесть только вечером. Палаток не ставили, ночевали прямо на земле. Сена или соломы по дороге не нашлось. Солдатам было легче – спали по двое, уложив одну шинель под себя, на еловые ветки и укрывшись второй. А как, позвольте спросить, спать господам офицерам? Уж не вместе же с денщиком?
Прапорщик Завалихин, впервые участвовавший в «усмирении», с черной завистью смотрел на опытных сослуживцев, прихвативших с собой не предусмотренные регламентами меховые бурки или одеяла. Еще хорошо, что революция не отменила денщиков, а иначе господам офицерам пришлось бы и лапник самим рубить.
Ночи, проведенные на куцей подстилке, Завалихин запомнил надолго. От костра, разведенного рядом, мало проку – пока один бок печет огнем, второй обжигает холодом. Забывался на несколько минут, а потом опять просыпался – то от холода, то от жара.
На последнем привале Каховский созвал офицеров. Возможно – это именовалось Совещанием, хотя совещаться или, паче чаяния, слушать советы полковник не собирался. Он просто развернул прямо на земле скверную карту и объяснил – кому куда становиться и что делать.
Первая деревня, которую следовало «замирять», выглядела вполне прилично и благополучно. Будь в ней церковь, так и за село бы сошла. Несколько десятков домов, выстроившихся в три улицы, сараи. Пятистенки, крытые не соломой, а дранкой. Народ, стало быть, зажиточный. Странно, что на карте не было названия.
На рассвете селение было окружено по всем правилам военного искусства. Затем, оставляя за собой редкую цепочку оцепления (чтобы кто-нибудь не сбежал), отряд стал сжимать кольцо.
Деревня еще не проснулась. Только-только проорали третьи петухи, крестьяне еще почесывались, ворочаясь с боку на бок. По весеннему времени скотину на пастбище не выгоняли, доить еще рановато. Разве что самые неугомонные хозяйки уже затапливали печи, готовя завтрак для людей и пойло для скота.
Жителей застигли «тепленькими». Рассредоточившись, солдаты выбивали двери, не утруждая себя объяснениями. Полусонных мужиков вытаскивали на улицу в одном белье, не разрешая сунуть ноги в валенки или взять какую-нибудь верхнюю одежду. От удивления или испуга никто не хватался ни за топор, ни за кол. Баб не трогали, но они, равно как и ребятишки, увязались следом. Мужики шли молча, но женщины верещали и рыдали.
Всех мужиков привели
