Пионервожатый немного задумался, наверняка вспоминая веселые армейские будни.
— Ладно, Соколов, ты пока рисуй, я через часок зайду проверю…
Рисовал стенгазету, а сам невольно думал о Лене. И вдруг понял, что она мне не просто очень сильно нравится. просто по уши влюбился. Это не дружеские отношения как с Наташей Смирновой, а наверняка первая любовь, о которой снимают кино. ощущал, что мое сердце начинало биться быстрее, стоило мне только подумать о моей Леночке.
Но я понимал, что к красавице-пионервожатой неровно дышат половину пацанов в пионерлагере. И не только. От нее сходили с ума и наш весельчак Борис, и мрачный физрук Юра, и даже болтун-завхоз Алексеевич… Да что там, даже начальник лагеря, Валентин Петрович, украдкой посматривал ей вслед, цокая язычком и вытирая липкий пот со своей лысины.
Ну и что с того, что она старше меня, ведь настоящая любовь не знает границ, тем более возрастных. Мама тоже старше отца на три года и ничего… Пожалуй, мне нужно признаться Лене в своих чувствах, а там пусть уже сама выбирает — или я, или этот матрос-балтиец…
Мне вспомнился огромный желтый плакат, висевший в школе, у кабинета начальной военной подготовки: маленький и тщедушный юноша входит в военкомат, а через два года выходит из него статным усатым мужчиной с широченными плечами, и надпись внизу: «Только армия сделает из мальчика — настоящего мужчину».
Неужели она все же предпочтет мне моряка-балтийца?
Я сидел, склонившись над стенгазетой с кисточкой, и почти все время думал о Леночке. Теперь не было никаких сомнений, это и есть настоящая любовь, когда все время думаешь о человеке и хочешь, чтобы он постоянно, каждую минуту, каждое мгновение был рядом с тобой. Желаешь видеть ее манящую улыбку, блеск ее красивых глаз, обнимать и ласкать ее трепетное, нежное и такое упругое тело…
— Соколов!
Я вздрогнул и оглянулся: сзади стоял разъяренный Борис.
— Хреновый из тебя художник! Совсем не то рисуешь!
Взглянув на плакат, я с удивлением увидел что на нем, прямо посередине, нарисовано большое красное сердечко…
— Иди к столовке, там «газон» с капустой приехал. Поможешь разгрузить… — пробурчал Борис, — если не любишь творческий труд — занимайся физическим…
Ранним утром я решился сбегать на поле за клубникой. Наш корпус располагался всего в тридцати метрах от забора. А напрямую, через сосновый бор, до поля было всего около десяти минут ходьбы.
Все прошло довольно успешно. Я незаметно покинул территорию лагеря, и набрал с краю поля полное ведерко крупной и сочной клубники. А когда уже хотел возвращаться назад, услышал неподалеку громкий собачий лай. Огромный и разъяренный пес выбежал прямо на меня, готовясь к прыжку.
— Фу, Джек, — на грунтовой дорожке, отделяющий сосновый бор от колхозного поля, появился велосипедист, крепкий парень в тельняшке, лет двадцати. Собака все же успела вцепиться и сильно разорвать мне рубашку на спине. Я упал и разодрал об корягу колено, но ведерко с клубникой все же чудом сумел удержать в руке и не рассыпать.
Молодой сторож слез с велика и цыкнул на пса, он тут же послушно поджал хвост и сел рядом, внимательно разглядывая меня.
— Ты с лагеря, пацан? Колхозное добро тыришь?
— Я…
— Что я? Головка ты от патефона! Видал моего пса? Запомни, щегол, если ты или кто из пацанов на поле еще раз сунется — я Джека сдерживать больше точно не буду. А пока на память фофана получи!
И он с оттягом отвесил мне щелбан своим толстым, мясистым пальцем, да так, что у меня в ушах послышался колокольный звон, а деревья и облака закружились перед глазами в темпе вальса.
Когда я вернулся назад и перелезал через дыру в заборе, то сразу увидел у нашего корпуса Лену. Она тоже меня заметила и подбежала навстречу:
— Володя, ты с ума сошел? Я же пошутила насчет клубники… как ты вообще посмел покидать расположение лагеря и что… с твоей рубашкой?
Я протянул Лене ведерко с клубникой, но она отвернулась:
— Не люблю я клубнику. Иди в свой корпус, и впредь чтоб такое больше не повторялось!
Девушка развернулась и быстро направилась к Штабу.
Я принес в комнату банку с клубникой и поставил на стол:
«Угощайтесь, пацаны!»
Тут же налетели парни со всего корпуса. А я снял разодранную рубашку и бросив ее в шкаф, лег на кровать и отвернулся к стене. Почему-то на душе было так муторно, что хотелось плакать…
Весь день я бродил по лагерю как потерянный. Хорошо, что после обеда проходили соревнования по пионерболу, и я немного отвлекся от мыслей о Лене.
Вечером начальник лагеря Петрович разрешил первому и второму отряду сходить к реке, развести большой пионерский костер.
Пока водили хороводы возле костра, Борис и завхоз Алексеевич частенько бегали в «Уазик», а оттуда приходили жующие и веселые.
— Бухают, скоты… — прошептал мне на ухо Яшка.
Как стемнело, у речки весело затрещали сверчки. Мы сидели на берегу, рядом с затонувшей старой баржой и завхоз Алексеевич, бывший прапорщик, рассказывал веселые армейские байки. Пацаны слушали его затаив дыхание, а девчонки хихикали в сторонке.
Я покрутил головой, пытаясь отыскать Лену, но ее нигде не было поблизости.
— Лена в лагерь уже ушла, — прошептал Андрей, будто угадав мои мысли.
— Николай Алексеевич, а что, из нашего пионерлагеря убегал кто-нибудь? — робко спросил завхоза Степа Мосол.
— Да попытался тут один «кадр», в прошлом году, его до сих пор на болотах солдаты с собаками ищут, — завхоз сделал большие страшные глаза.
— Болота — это ерунда, — протянул Михей из соседнего поселка, — вот одному в лесу оказаться — действительно страшно…
— А что у вас тут в лесу? Волки и медведи? — не унимался Степа.
— Есть и волки… но главное — с Кондрашом в лесу не повстречаться.
И Михей рассказал жуткую историю, которую ему поведал отец.
Еще до Великой Отечественной войны жил в соседнем хуторе дед Еремей с тремя сыновьями. Когда война началась, он уже старый был, его на фронт не взяли. Он и сыновей не пустил, а в лесу, в землянке спрятал. Когда «фриц» пришел и хутор занял, Еремей с сыновьями полицаями стали. Ходили по округе, фашистские порядки наводили
