За годы супружеской жизни ему никогда не снились другие женщины. Это в детско-юношеских снах к Давыдову то и дело приходили разные девы и дамы, так на то и существует сладкая нега пубертатного периода. Но давно, очень давно, даже после достаточно долгой разлуки с женой к нему если и приходили эротические сны, то снилась ему Карина. В этом не было ничего удивительного, и за супружеской верностью Давыдовых не крылись чудовищные клятвы или страх перед отвратными сценами ревности. Ни ревность, ни клятвы никогда и никого не сделали образцовыми супругами. Наверное, дело было в химии тел. Или в физиологии. Или еще в чем-то ином — кто мог это знать наверняка? Они подходили друг другу, как ключ к замку, если употреблять банальное до невозможности, но проверенное веками сравнение. Избитые сравнения зачастую бывают убийственно точны — это знает каждый, кто в своей жизни написал хотя бы абзац. Давыдовы даже не пытались разобраться в сути взаимного влечения, которое чувствовали друг к другу с первой минуты знакомства, а, не мудрствуя лукаво, с удовольствием пользовались его плодами. Им нравилось заниматься любовью, и многие проблемы, неизбежно возникающие у супругов и в первые годы брака, и (чего скрывать?) в последующие, они предпочитали разрешать именно в постельных битвах, а не бросаясь посудой. Возможно, это было глупо, но помогало.
Да, ему снилась какая-то девчонка. Ну и что? Он вообще был другим человеком в том мире. Как его называют? Параллель? Эта девочка с острыми лопатками назвала его Кир. Кир — это Кирилл. Боже мой, как же реален был мир! Этот мертвый голубь за окном. Раскаленное синее небо на закате…
Это было прекрасно! Только что там, в душевой кабине, кричала эта девочка. У нее было два оргазма — от секса с ним и от секса с водой. Но какая, к черту, разница?
В голове у Дениса что-то щелкнуло, и образы сна померкли, но не исчезли совсем. Словно невидимый оператор мастерски плавно перевел фокус с заднего на передний план, превратив тревожное ощущение раздвоенности в восхитительно нечеткое боке[2].
Он был здесь и сейчас. За окнами плескался океан. Ветерок врывался в приоткрытые окна и играл с легким тюлем балдахина.
Карина закусила губу. Голова ее запрокинулась, спина напряглась натянутым луком, и тетива внутри ее чресл уже звенела от напряжения, готовая лопнуть с секунды на секунду.
Он обожал эти секунды. Глаза жены мутнели от наслаждения, пунцовела, вспухая, закушенная губа, дыхание сбивалось, бедра начинали вздрагивать, и там, между ними, пульсировала, сжимая его плоть, влажная и жадная женская радость…
Они лежали рядом, все еще тяжело дыша после любви. Влажная кожа медленно высыхала под дуновением бриза. Шум волн, набегающих на песок, отчетливо слышался в ночной тиши.
— Мы с тобой перебудили весь отель, — прошептала Карина.
— Пусть завидуют.
— Я не люблю, когда завидуют.
Денис улыбнулся.
— Это неизбежно. Всегда найдется, чему завидовать — так устроены люди. У меня красавица жена, которая в постели ведет себя, как Мессалина, и при этом кричит, как Кабалье. Как мне можно не завидовать?
— Кабалье поет!
— Ты тоже почти поешь, когда кончаешь! И этому тоже можно позавидовать: любовная песнь — услада для мужского уха! Ты очень возбуждающе кричишь. Ты у меня сексуально ходишь, сексуально сидишь, сексуально спишь… Ты даже стоишь сексуально! Видела, какими глазами на тебя смотрел толстый американец в холле? Тот, в красной рубашке и с квадратной женой под мышкой?
— Какими?
— Вот такими! — Давыдов показал два кулака вместе. — Жадными! У него были не глаза, а яйца! Огромные жирные тестостероновые яйца! И он тебя ими жрал!
Карина рассмеялась.
— Он жрал меня тестостероновыми яйцами? Какой ты грубый!
— Я не грубый. Я образный. Я не могу сказать «тестостероновыми тестикулами» — это будет непрофессионально, у меня язык не повернется такое сказать! Он смотрел на тебя так, что мне хотелось…
— Милый, — промурлыкала Карина, переворачиваясь на живот. — Скажу тебе как врач: яйцами нельзя смотреть, ими нельзя жрать, а с таким животом, как у того американца, их даже нельзя увидеть в зеркале. Успокойся, потому что с образностью у тебя сегодня не задалось.
— Жаль, — искренне огорчился Денис, — а я-то полагал…
— Зато с другим задалось. Я что-то не припомню, чтобы ты так изощренно меня будил.
— Извращенно?
— Изощренно, глупый! Все писатели такие глуховато-глуповатые? Или мне такой достался?
— Тебе достался извращенно-глуховато-глуповатый редкий экземпляр. Даже в страшном литературном мире такие почти не встречаются!
Она снова рассмеялась и, потянувшись, поцеловала Давыдова в щеку.
— И это хорошо… Спасибо, мне очень понравилось так просыпаться. Мне снился странный сон, Денис. Очень странный сон. И ты, — она привстала на локте и наклонилась над ним, заглядывая ему в лицо, — ты выхватил меня из него.
— Странный сон, — повторил Давыдов, стараясь голосом не выдать свою растерянность. Ему почему-то стало неуютно. Очень неуютно. — А что за сон, малыш? Ты не помнишь?
Карина покачала головой.
— Почти не помню. Знаешь, если человека разбудить в быстрой фазе сна, то сновидение стирается. Помню, что там было холодно. Очень холодно. И дул страшный ледяной ветер… Я должна была куда-то ехать или лететь. В общем, что-то делать…
— А я там был?
— Нет, тебя не было.
— Ты же точно не помнишь?
— Это помню, — сказала она твердо. — Тебя там точно не было. Там был другой мужчина. Не ты.
— Вы занимались любовью?
— Нет. Я была в каких-то мехах, в комбинезоне… Нет, не помню. Только холод и свист ветра. А потом… Потом ты меня согрел.
Они поцеловались неспешно, нежно, словно пробуя друг друга на вкус.
— Знаешь, — сказала Карина ему на ухо, — мне показалось, что ты сегодня был другой. Совсем другой. Обычно ты нежнее, не такой напористый, не такой
