немвродов[111] и слывут лучшими стрелками Сен-Жерменского предместья) услышали громкий спор и поскакали галопом к месту сбора, назначенному у опушки леса Розамбре, на полянке, отличительным признаком которой была поросшая мхом пирамида. Вот чем был вызван этот спор. Князь де Лудон, страдавший англоманией, предоставил в распоряжение обер- егермейстера английский охотничий выезд. Таким образом, часть поляны занял главный доезжачий, молодой низкорослый англичанин, белокурый, бледный, с нахальным и флегматичным выражением лица; он немного говорил по-французски, а его одежда свидетельствовала об аккуратности, свойственной всем англичанам, даже принадлежащим к низшим слоям общества. Джон Бэрри был одет в кургузый узкий сюртучок из ярко-красного сукна с серебряными пуговицами, украшенными гербом де Верней, в белые рейтузы, сапоги с отворотами и полосатый жилет; его костюм дополняли галстук и черный бархатный плащ с капюшоном. В руке он держал небольшой арапник, а на левом боку у него висел на шелковом шнуре медный рог. Главного доезжачего сопровождали две большие охотничьи собаки, чистопородные борзые белой масти со светло-коричневыми подпалинами, длинноногие, остромордые, с узкой головой и маленькими, стоявшими торчком ушами. Этот доезжачий, самый известный в том графстве, откуда князь выписал его за большие деньги, управлял охотой в пятнадцать лошадей и шестьдесят породистых английских собак, которая стоила бешеных денег герцогу де Верней, хотя сам он не был большим любителем охоты, но прощал сыну это поистине королевское пристрастие. Остальные охотники с лошадьми держались на известном расстоянии, соблюдая полную тишину
Между тем, прибыв на место сбора, Джон заметил, что его опередили трое доезжачих, за которыми привезли в экипажах две королевские своры. То были лучшие доезжачие князя Кадиньяна. Как по своему характеру, так и по костюму они являли полную противоположность представителю дерзкой страны Альбиона. Любимцы князя были в плоских и широких треуголках с загнутыми полями, из-под которых виднелись загорелые, обветренные, морщинистые лица с блестящими глазами. У этих людей были на редкость сухопарые и жилистые фигуры, как и подобает заядлым охотникам. Каждый из них имел при себе охотничий рог а ля Дампьер, обвитый до самого раструба шерстяной тесьмой, и сдерживал своих собак окриком и взглядом. Благородные животные казались сборищем подданных, более преданных, нежели те, к которым в то время обращался король. Каждая собака со своими белыми, коричневыми или черными подпалинами выделялась ей одной присущей физиономией, словно солдат армии Наполеона. При малейшем шорохе глаза всей своры загорались и начинали сверкать, как бриллианты. Одна собака, короткозадая, широкогрудая, с короткими бабками, длинными ушами, была привезена из Пуату, другая — борзая белой масти, поджарая, мускулистая, с маленькими ушами — выписана из Англии. Молодые собаки проявляли нетерпение и каждую минуту были готовы поднять возню, тогда как старые, покрытые рубцами псы спокойно лежали, положив морды на передние лапы и прислушиваясь к малейшему шороху.
Завидя приближающегося англичанина, егери из королевской охоты переглянулись, молча спрашивая друг друга: «Как, разве мы охотимся не одни? Не затронута ли этим честь охоты его величества?»
Дело началось с шутки, затем разгорелся спор между стариком Жакеном Ларули, старшим доезжачим королевской охоты, и молодым островитянином Джоном Берри.
Оба князя догадались о причине ссоры, и, прискакав на место, обер-егермейстер тотчас же навел порядок, спросив повелительным тоном:
— Кто объезжал лес?
— Я, ваше сиятельство, — сказал англичанин.
— Хорошо, — проговорил князь, выслушав отчет Джона Берри.
Люди сразу прониклись уважением к обер-егермейстеру, и даже собаки как будто узнали в нем высокое начальство. Князь отдал приказания о распорядке дня, так как охота напоминает сражение, а обер- егермейстер Карла X был настоящим Наполеоном лесов. Удивительный порядок, заведенный этим старшим охотником королевства, позволил ему заняться исключительно стратегией и теорией псовой охоты. Он сумел пустить в дело охоту князя Лудона, назначив ей, словно кавалерийскому корпусу, задачу гнать оленя к пруду, если, как он предполагал, королевским сворам удастся загнать животное в лес, расположенный против замка. Щадя самолюбие своих старых слуг, он поручил им самое трудное дело и польстил самолюбию англичанина, дав ему случай блеснуть резвостью его лошадей и собак. Эти два отряда, вместе участвуя в охоте, должны были совершать настоящие чудеса из желания перещеголять друг друга.
— Прикажете еще дожидаться, ваше сиятельство? — почтительно спросил Ларули.
— Я прекрасно понимаю тебя, старина! — ответил князь. — Уже поздно, но...
— Вот и гости. Смотрите, Юпитер уже почуял зловредный запах, — сказал второй доезжачий, заметив, что его любимец нюхает воздух.
— «Зловредный»? — повторил князь де Лудон улыбаясь.
— Он, наверное, хочет сказать зловонный, — заметил герцог де Реторе.
— Нет, именно зловредный, так как, по мнению господина Ларавина, все, что не пахнет псарней, отравляет воздух, — возразил обер-егермейстер.
Действительно, трое высокопоставленных охотников заметили еще издали кавалькаду в шестнадцать лошадей, во главе которой скакали четыре дамы с развевающимися зелеными вуалями. Модеста в сопровождении отца, обер-шталмейстера и Лабриера ехала впереди рядом с герцогиней де Мофриньез и виконтом де Серизи. За ними следовала герцогиня де Шолье, бок о бок с Каналисом, которому она улыбалась без тени неудовольствия. Подъехав к круглой площадке, где охотники в красных костюмах с охотничьими рогами в окружении собак и егерей представляли собой зрелище, достойное кисти Вандер- Мейлена[112], герцогиня де Шолье, прекрасно державшаяся в седле, несмотря на свою полноту, приблизилась к Модесте, находя, что приличия не позволяют ей дуться на эту девушку, которой накануне она не сказала ни единого слова.
В то время как обер-егермейстер говорил свой последний комплимент дамам по поводу их баснословной пунктуальности, Элеонора соблаговолила заметить хлыст, сверкавший в руке Модесты, и любезно попросила позволения рассмотреть его.
— Как мило! Необычайно тонкая работа, — сказала она и показала шедевр Диане де Мофриньез. — Вещь вполне достойна своей обладательницы, — заметила она, возвращая хлыст Модесте.
— Не правда ли, герцогиня, со стороны жениха это более чем странный подарок?.. — ответила Модеста де Лабасти, бросая на Лабриера нежный и лукавый взгляд, в котором влюбленный мог прочесть признание.
— Но, памятуя о Людовике Четырнадцатом, — сказала г-жа де Мофриньез, — я поняла бы это как подтверждение моих прав.
У Лабриера навернулись слезы на глаза, он выпустил поводья и чуть не упал с коня, но еще один взгляд Модесты вернул ему силы, — она приказала взглядом не выдавать своего счастья.
Все тронулись в путь.
Герцог д'Эрувиль сказал вполголоса молодому докладчику счетной палаты:
— Надеюсь, сударь, вы сделаете счастливой свою супругу. Если я могу быть вам чем-нибудь полезным, располагайте мной: мне хотелось бы содействовать счастью такой прелестной пары.
Этот великий день, в который решались столь важные сердечные и денежные дела, интересовал обер- егермейстера лишь с одной стороны: он думал о том, переплывет ли олень через пруд и удастся ли затравить его на лужайке перед замком; охотники, вроде князя де Кадиньяна, похожи на шахматистов, которые могут предсказать, что дадут мат на определенной клетке шахматной доски. Избалованному удачей старику повезло, как всегда. Охота прошла великолепно, а на третий день дамы избавили обер- егермейстера от своего общества, так как пошел дождь.
Гости герцога де Верней пробыли в Розамбре пять дней. Перед их отъездом в «Газетт де Франс» появилась заметка о назначении барона де Каналиса командором ордена Почетного легиона и послом в Карлсруэ.
В начале декабря, когда графиня де Лабасти, оперированная Депленом, получила наконец возможность увидеть Эрнеста де Лабриера, она крепко пожала Модесте руку и шепнула ей на ухо:
— Я сама выбрала бы такого, как он.
К концу февраля все купчие на земли были подписаны добрейшим Латурнелем, уполномоченным г-на Миньона в Провансе. В то же время семейство де Лабасти добилось от короля выдающейся чести:
