– Правда, что он из наших краев?
– Из Назаровки родом. Деревня это на востоке области. А у нас он в интернате пребывал, для детей-инвалидов, с семьдесят девятого по восемьдесят третий. Здание интерната сгорело дотла в перестройку, архив сгорел. Из бывших сотрудников ни один Соломона Волкова не вспомнил.
– А из бывших воспитанников?
– Какой с них толк? Малахольные.
Ощетинившийся пес выскочил на тропинку, залаял. Карпов топнул ногой, швырнул в собаку снежком. Животина ретировалась за обледеневшие кусты.
– Коммуна, – сказал автор «Мессии или лжепророка», – образовалась в девяносто третьем.
– Соломону было…
– Двадцать шесть. Они поселились на крошечном острове посреди таежной реки. Какой-то приток Оби. Медвежий угол, глухие места – хрен доберешься. Да я со своей копеечной зарплатой и не пытался.
– А кто – они? – спросила Алла.
– Сперва Соломон с матерью, позже у них последователи появились, кто Соломона за святого почитал.
– Почему же он при живой матери в интернат попал?
– Мамаша его ненормальная. В психушку загремела в Красноярске, но, видно, там плохо лечили. Как выписали ее, так она сынка забрала и в бега подалась, в тайгу.
«Красноярск», – поставила галочку Алла.
– Чем они занимаются на острове?
– А черт знает. Молятся. Рыбачат. Люди доверчивые опять-таки еду им несут. Но они не всех принимают еще. Паломники на берегу, бывает, неделями ждут. Кто-то из волковцев на плоту подплывает, выбирает: тебе аудиенцию предоставим и тебе, а вы – вон ступайте. Вы встречались уже с Тюриной?
Алла подтвердила.
– Мозги они ей промыли знатно. Когда горе такое у человека приключилось, им манипулировать проще простого.
Алла подумала о Нине Рогачевской, ныряющей в прорубь со своим малышом. По спине побежали мурашки.
– Но сын Тюриной выздоровел.
– Угу. Онкологи говорят, такое бывает, пускай редко. Известны случаи самоизлечения даже от меланомы. Правда, бывает, что опухоль возвращается, и в еще худшей форме. Современная наука несовершенна…
– Выходит, славы волковцы не жаждут?
– А вы бы их лично спросили, тем паче ехать далеко не нужно. У меня дома адресок завалялся парня, он два месяца в общине прожил. Затребовал деньги за интервью. Я бы заплатил, да начальство урезало вдвое мою писанину. Один черт, не вместилось бы все.
Они намотали круг по кооперативу. Возле химчистки Карпов задумчиво произнес:
– Вы – милая девушка, Алла. Я вам вот что скажу, но вы не смейтесь. Моя бабка покойная преподавала рисование в школе. А на пенсии гаданиями увлеклась. Были у нее карты Таро, не помню, где раздобыла. Самодельные, цыганские. Ни разу не соврали, клянусь. Я в эту хиромантию не верю, но то, что они правду говорили, факт. Со временем истрепались карты, и бабушка – художница же! – решила их перерисовать. Нарезала прямоугольники из лакированного картона. Краски взяла. Полколоды нарисовала, а как дошло до карты с Сатаной, – Карпов выдержал театральную паузу, – бабушка рассказывала, окна в квартире распахнулись настежь, хотя погода была безветренная, и словно кто-то ей руку на плечо положил: тяжелую, когтистую. Положил, и шепчет на ухо: «Рисуй меня!»
Алла слушала доселе рационального Карпова, с трудом маскируя удивление.
– Бабка колоду порвала и не гадала больше.
– Вы к чему клоните? – спросила журналистка вежливо.
– К тому, что статья «Мессия или лжепророк» была для меня точно эта бабкина карта. Я когда материал собирал… происходило всякое. Странное. Плохое, – карие глаза Карпова заблестели. – Мне сны снились. И наяву…
– Что – наяву?
– Ничего, – бывший журналист сплюнул. – Будьте осторожны. Есть затерянная в тайге фигня, и эта фигня должна оставаться в тайге.
Счастье было душистым и мягким, как Дашина щека. Оно грызло печенье, сжимая двумя лапками, не любило каши, сидело в колготках у телевизора (отодвинься от кинескопа!), пело, перевирая, песенку из заставки мультсериала «Чудеса на виражах». Сонное счастье теребило косички, путало приснившееся и реальное, хотело дружить со всеми на детской площадке, особенно со взрослыми девочками, которым было неинтересно маленькое счастье.
Счастье оказалось хрупким, как Дашины кости, соприкоснувшиеся с бампером шоринского жигуля.
И, точно после опустошающей войны, Алла проснулась посреди чуждого выморочного мира.
Придя домой из церкви, она набрала ванну. Разделась, изучила себя в зеркале. За два года она похудела на десять килограммов. Кожа истончилась, под ней ветвились синие вены. Груди, как полупустые мешочки. Шрам сизым шнурком над зарослями лобковых волос – рубец от кесарева сечения, отсюда вышла Даша, мокрая, похожая на жабку, и Алла выдохнула с нежностью: «Какая страшненькая!», а санитарка сказала: «Сами вы страшненькие».
Запас слез иссяк, но без них стало еще хуже.
Алла отправилась в постель, чтобы видеть во сне дочь, чтобы целовать ее и ловить, смеющуюся, среди коряг и сосен.
По неопрятности жилище Гнездова оставляло далеко позади хрущевку Тюриной. Настоящие авгиевы конюшни, провонявшие ацетоном. Нагромождение хлама, мешков, ящиков. Мебель отодвинута от стен, пыльная лампочка цедит слабый свет.
Гнездов плюхнулся на продавленный диван. Алла, занявшая место в подозрительно попахивающем кресле, подумала, что скаредный шеф мог бы поднять ей зарплату. Раз уж она бродит по бомжатникам, хорошо бы получать за это приличные деньги.
Гнездов, прыщавый, несуразный доходяга лет двадцати пяти, уточнил, что «затеял ремонт». Но если кто и сделает здесь ремонт, то следующие жильцы, когда продезинфицируют нору хлоркой.
Алла посмотрела тоскливо на закупоренные фанерой окна. Вручила Гнездову оговоренную сумму, он жадно пересчитал купюры, сунул за пазуху.
– Как вы попали в коммуну?
– Молод был, глуп. Занимался разным, – Гнездов поскоблил впалую щеку ногтями, – наркотики…
– Вы узнали, что Волков лечит наркозависимых?
– Как бы да. Как бы мать моя узнала и спровадила меня. Я там на берегу сутки торчал, под перевернутой лодкой ночевал. Слышал, как они поют. А наутро приплыл паром. Двоих бедолаг, что со мной куковали, попросили сдымить. А меня, ишь ты, взяли на остров.
– Какое впечатление произвела на вас община?
– Ну какое… стремное. Ни телика, ни карт, ни бухнины. Знай паши, дрова руби, рыбу лови, – Гнездов запустил пятерню под футболку с логотипом «Денди», почесал живот. – Потом артиллерия эта злодремучая.
– Артиллерия?
– Ну, вши. Волковцы живут как монахи. Мрачные, мля. Ни побазарить, ни анекдот потравить.
– Но вы остались?
– А у меня вариков не было. Тут мусора прессовали, тюрьма светила прожектором. А на острове… ну там спокойно было. Я как-то втянулся. Даже прикололся. Природа, вся херня.
– В общине царит строгая дисциплина, верно?
– Строже, чем на красной зоне. Ни пернуть без указки. Спим, работаем, жрем. К парому подойти без спросу – выпорют! Но до суши вплавь – два пальца обоссать.
– Выпорют? – переспросила Алла. – Вы видели, как членов общины бьют?
– Дай подумать, – Гнездов сощурился. – Раз пять видел.
– За что?
– А мало ли за что? Подумал о чем грешном. Или лишний кусок хлеба умыкнул. Или волынил на лесоповале. Это, считай, единственное развлечение и было – смотреть, как Волкова наказывает кого-то.
– Мать Соломона Волкова?
– Да, Мария. Бандерша их. Всегда лично порола, плетью с тремя хвостами. Она там за главную, шкуру снимет, если что.
– Волкова за главную? Не Соломон?
– Я тебя умоляю, – прыснул Гнездов, – Соломон – дурачок. Его мать использует, мол, ай, живой
