Днем Арбенин посетил Ивана Чародетского, старого петербуржского педагога. Чародетский преподавал технику речи и основы ораторского искусства. Выпалывал сорняки московского аканья из огорода румяного мальчишки, будущего актера. Мальчишка читал Жуковского:
– Занялся от страха дух. Вдруг в него влетает слух. Тихий, легкий шепот…
– Боги! – патетично воскликнул педагог. – Не нужно мелодекламировать. Не нужно пучить глаза, певческий стиль уродует балладу.
Арбенин ностальгически улыбнулся, вспомнив уроки Ивана Игнатьевича и как сам вырабатывал ясность голоса. Шесть слогов в секунду, сто с лишним слов в минуту…
– Читайте, – велел Чародетский ученику, и вынырнул с Арбениным в коридор. – Друг сердечный, чему обязан вашим визитом?
Арбенин рассказал смущаясь. Заметил неуместное вибрато, укротил.
Чародетский смотрел на бывшего ученика, как врач на пациента, даже трогал себя под веком, точно поправлял несуществующий монокль. Нижний грудной регистр педагога выстраивал доверительную атмосферу.
– Помилуйте, Лева! Голос не ткань, чтобы издырявливаться. Ваш – благороден, холен и чист.
– Верно, я переволновался, – признал Арбенин, – этот глупый фонограф! Словно спирит вызвал мой собственный призрак из загробного мира!
Они поболтали немного, и Чародетский вернулся в класс. Арбенин потоптался, слушая, как старается мальчишка:
– Темно в зеркале. Кругом мертвое молчанье.
«Как же не ткань? – спросил себя Арбенин. – Как же не ткань?»
Анна приехала к театру в платье из синего бархата, похожем на меццо-сопрано. Шепот интимен, богат модуляциями. В противовес, гардеробщик говорил, будто стекло крошил челюстями.
– Пушкин-с? Послушаем-с.
Придаточные слоги вились, как лысые крысиные хвосты за тельцами слов.
Зал был полон. В шесть Арбенин вышел на подмостки, поклонился и начал без предисловий и размусоливания:
– На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн. И вдаль глядел. Пред ним широко река неслася; бедный челн…
Что-то не так. Ох, проклятые «о»! В черепной коробке скрежетали цилиндры и вращались барабаны, игла корябала по канавкам, мембрана вибрировала, перевирая текст.
– Отсель грозить мы будем шведу! Здесь будет город заложен.
Уже лучше. Опытный чтец управлял мелодикой текста. Дирижировал акцентами. Повышал интонацию, взвивался до пуанты, и ставил точку.
– Люблю тебя, Петра творенье…
Вот снова. Бездонная яма посреди «творенья», меж «в» и «р». Разлом в береговом граните Невы. Отсутствие фрагмента в чугунной ограде.
«Что же это? – ужаснулся чтец. – Фальшивинка на фальшивинке!»
Строфы выбивались из строя, распухали, бухли, загустевали до киселя, до жирных сливок. «Т» толкалось в резцы тараном, норовя выбить зубы. На «ч» язык, чавкая, прилипал к нёбу.
Взор суетливо забегал по зрителям. Никто не видел. Никто не понимал. Разве что Анна уловила смену эмоций, смятение, но не сметану, коей стало журчащее молоко пушкинских строк.
– Красуйся, град Петров, и стой…
Искажение звукового ландшафта!
– Неколебимо, как Россия!
Тремоло! Простолюдин, потехи ради напяливший одежды принца!
Он дочитал, едва живой от стыда. Ковылял среди почитателей и друзей. Руки хлопали по плечам: «Браво!», «Как обычно, великолепно!».
– Тебе нехорошо? – участливо спросила Анна.
Он ответил хрипло:
– Мигрень. Езжай домой. Я прогуляюсь.
И это его тембр, насыщенный обертонами? Эта вот неуправляемая дрянь с назальными согласными, где был объемный баритон?
Он брел по набережной в потемках. Прохожие гнусавили, каркали, откашливали, ударения рассыпались просом в произвольных точках. Фыркали кони: лабиодентальные фонемы казались надсадными плевками. Полушепот женщин пронизывала вульгарная двусмысленность, городовой говорил, будто сиську сосал.
Арбенин ускорил шаг. За решетками сада звучали голоса, притушенные, как газовые рожки. Чуть тлели в темноте, пахли дымом и шкварками. Фон из астматического сипа. Пошленькое сопрано инженю. Под дых – вилами фальцета!
Акустика города была балаганной безумной какофонией, визгом, шепелявым картавым старческим заикающимся козлогласованием, город замедлял ритм, чтобы припустить галопом. Эти частые модуляции вне логики, но с эхом, с тенями, с отзвуками, как страшные кометы, вспахивали улицы, изрыгались из перекошенного рта.
Арбенин понял, что бормочет себе под нос, читает «Всадника» фонарям и сфинксам. И чем дольше читает, тем тоньше становится речь, а в ней черные дыры, и видно уже, что там, под голосом. А там тьма. В гортани, за связками – беззвездная тьма.
В понедельник он говорил с собой и истрепал букву «ю».
Во вторник спазм голосовой щели проделал отверстие в «а».
Чародетский покачал головой: «Четкая дикция. Ваш голосовой аппарат в порядке!»
Буква «к»! Буква «р»! Вечером в среду «л» и «э». Зараза распространялась, пожирая акустические сигналы. Живое, немыслимое, темное тыкалось изнутри в тонюсенькие стенки речи. Костная коробка черепа выдавала фальцет.
Анна умоляла навестить врача. Он вскочил из-за стола, опрокидывая бокалы. Вскричал, сглатывая слоги:
– Ты слепа и глуха! Что-то пробует вылезти из моего голоса, сначала из гласных, теперь отовсюду!
– Да послушай себя! – вскричала Анна.
– Я слушаю! Оно свербит! Скребется, путь ищет, и, когда я говорю, оно вытекает в наш мир, да как же ты не поймешь! Оно подчинило себе даже паузы! Обычный поток речи состоит из сорока процентов пауз, и это хуже, чем говорить без умолку!
– Кто – оно? Кто, скажи?! – женский голосок требовал защиты.
Арбенин схватился за горло, словно жаждал придушить себя.
– Я осознал, когда фонограф говорил голосом мертвеца! Несчастная женщина носит в чреве мертвого младенца, а я носил труп голоса, и труп гнил, черви копошились в звуках! Я не могу найти иного сравнения – это акустические черви, пожирающие голос!
Глухой крик оборвался чахоточным фырканьем. Воздух шипел в гортани, грудь вздымалась и опадала.
– Врача! – ахнула Анна.
Три дня Арбенин безмолвствовал, мертвенно-бледный на бирюзовых перинах. Лоб пылал. Приходил к постели провинциальный говорок. Приходил глухой бас. Приходило придыхание. Голос жены струился, окутывал, окуривал голубым дымом.
Он думал о немоте. О червях, которые съедят последнюю букву и примутся за другие звуки. За стук сердца. За пульсацию крови в ушах и оглушительные хлопки ресниц. Черви съедят легкие, съедят веки, черви наполнят грудную клетку холодным скользким месивом.
Арбенин попытался подняться, но рухнул на подушки.
Пожалуйста!
Поажлуйста!
Поалжуйста!
«Ж» ползло по немому крику, как жирная муха. Жадные рты глодали.
Тук-тук-тук, – скандировало сердце.
Тук-тук.
Тук.
Анна влетела в спальню, роняя пузырьки с лекарствами.
Муж сидел в кровати, голый по пояс. Мышцы брюшного пресса казались гамаком, на котором скачут невидимые дети, диафрагма и межреберные мускулы ходили ходуном. Зрачки Арбенина закатились, глаза остекленели, челюсть отвисла до ключиц. Он напоминал дохлую обезьяну в руках чревовещателя. Он вопил на одной долгой страшной ноте. Изо рта, из черного зева, дул пустынный ветер, зловонный сирокко, гасивший свечи, жаркий поток вони, запах гнили, дохлятины, старой крови, мертвых слов.
– Иисусе! – закричала Анна, и огромные когти разорвали на куски имя ее бога. Потому что из темноты за голосовыми связками явились падальщики, потому что черви съели все, и наступила
Благодарности
Спасибо за помощь и поддержку людям, без которых эта книга никогда бы не нашла своих читателей.
Координатор:
Ирина Парфенова
Автор идеи, организатор:
М. С. Парфенов
Редакторы («Астрель-СПб»):
Ирина Епифанова
Александр Прокопович
Медиасеть Horror Web:
horrorzone.ru (Зона Ужасов)
darkermagazine.ru (DARKER)
russorosso.ru (RussoRosso)
Примечания
1
Отдел по работе с изъятым и конфискованным имуществом.
