– Для мужиков его ранга в иерархии блатных долг – святое. Если сказал, что нора этого бомжа недалеко от Кузнецкого Моста, значит, так и есть, – вот интересно, почему это Саня доволен, как нализавшийся сметаны кошак? Едва не припрыгивает от радости.
– Утес, ты под ноги-то смотри, попрыгунчик-стрекозел, твою мать.
– Егор, а чего ты злой-то такой? Мы на финишной прямой к закрытию этого осточертевшего и тебе, и мне дела. Последний рывок, сдадим мужичка дознавателям, и можно будет спокойно выпить, отоспаться, еще раз выпить да по бабам!
– Посмотрим.
Лишь когда станция скрылась за поворотом туннеля, я осознал, что меня все так же не отпускает. Разъедающая, как серная кислота, ненависть осталась где-то под сердцем. Только теперь ей вторило еще и острое желание уничтожить все, до чего могут дотянуться руки. Все это было на меня не похоже. Так явно показывать свои эмоции, осознанно нарываться на неприятности. Было ощущение, что внутри моего тела поселился другой человек.
– Саня, долго еще топать?
– Не. Тут перегон короткий. Вон уже отблески с Кузнецкого видны.
Еще пара шагов. Пара мгновений, растянувшихся в вечность. Ноги будто увязли в тягучем киселе, а сердце, напротив, билось конвульсивно, прерывисто.
– Ну, вот и сбойка.
С трудом подняв пудовые веки, я непонимающе уставился на скособоченную железную дверь. На ней ярким огнем горели завитушки и черточки белоснежного мела, через мгновение сложившиеся в забавные неуклюжие рисунки: схематические рожицы, цветочки размером с дом, состоящие из овалов и треугольников кошки и собаки. Апогеем же этого, без сомнения детского, творчества стала размашистая надпись угловатыми, печатными буквами: «Сдраствуйти!»
– Слушай, Утесов. Что-то не очень похоже на логово маньяка.
– Похоже – не похоже, а факты говорят другое!
Саша с силой ударил ногой по двери. Натужно заскрипев, она дрогнула и, сорвавшись с проржавевших петель, ввалилась внутрь помещения, подняв облако густой пыли. Проморгавшись, я направил фонарь вглубь сбойки. Первое, что выхватил световой зайчик, – низенький детский столик, на поцарапанной черной столешнице которого распустились золотые цветы в объятиях россыпи кроваво-красных ягод. Он был завален листами бумаги и незамысловато разрисованными страницами из книг. От падения двери по полу раскатились цветные восковые мелки, а в дальнем углу комнаты на старом матрасе испуганно сжался в комок человек, стискивая в руках потрепанного плюшевого белого кролика.
– М-мм… Митя бедный, – жалобно пролепетал он, сильнее прижимая игрушку к груди. – У М… Мити н… н… ничего н… нн… нету! Только П… п… пушистик. Нн… но… нн… не з… за… забирайте П… пушистика! М… Митя б… бу… будет плакать.
Мир перед глазами начал кружиться. Я с силой сжал плечо напарника.
– Саня… Это не он.
Мне вдруг невыносимо захотелось спать. Больше не слушаясь сигналов бьющегося в истерике мозга, глаза сомкнулись, и сознание, махнув на прощание полосатым хвостом, скрылось где-то в решетке вентиляции.
* * *Широ сидела на подоконнике раскрытого настежь окна, высунув одну ножку наружу. Легкий летний ветер играл прямыми черными волосами, то кидая их в объятия алых губ, то заставляя растекаться волной по обнаженной груди. В сладком изнеможении я лежал на спине, свесив голову с кровати, щурясь от настойчивых закатных лучей.
– Долго ты будешь морозить мою любимую сладкую попку? – Я потянулся и перевернулся на живот. – Иди ко мне, Широ.
Она чуть наклонила голову, глянув на меня через плечо, и вновь отвернулась к цветущему лугу за окном.
– Ты здесь слишком долго, Егор, – ее нежный голос вызвал очередную волну мелких мурашек у меня на спине.
– Разве это плохо? – поднявшись с кровати, я подошел к своей девочке и обнял ее. – Ты же всегда просила меня остаться.
– Просила, но… – Она повела плечами, будто пыталась сбросить мои руки. Такое было впервые. – Ты не понимаешь. Это было как ритуал. Как немое соглашение. Я всегда знала, что ты не можешь, нет, не должен оставаться здесь дольше определенного времени. А вчера… ты уснул рядом, но… не ушел. Так не должно быть. Это неправильно.
Я лишь сильнее сжал ее в объятиях. Откуда такой холод в ее голосе?
– Что плохого в желании навсегда остаться в этом прекрасном, светлом мире, остаться рядом с тобой?
Она повернула голову, и алые лучи вечернего солнца заиграли на ее точеном профиле.
– Потому что тебя здесь вообще не должно быть. Это не твой мир. И то, что ты приходишь сюда, лишь моя мимолетная прихоть.
– Хочешь сказать, что играешь со мной?
– А люди вообще крайне редко являются теми, кем кажутся на первый взгляд.
Как по волшебству, она вывернулась из моих рук, спрыгнула с подоконника и, продолжая смотреть на меня какими-то чужими глазами, начала пятиться вглубь дома. Черные волосы за ее спиной продолжали трепетать даже без ветра. Казалось, все тени обычно светлой комнаты слились вместе, обняв неестественно бледные плечи. Сгустились, завертелись лоскутками темного, смоляного тумана.
– Вы так привыкли надевать маски, что порой забываете, кто вы на самом деле. Выкидываете из памяти самое важное, оставляя лишь тленные желания плоти. Сами того не заметив, вы давно стали бездушными куклами, еще более хрупкими, чем фарфор или хрусталь. Вас достаточно лишь легонько толкнуть, на мгновение усомниться в ваших словах, и все суждения, на коих зиждется ваш мир, рухнут, осыпаясь прахом.
Я больше не видел даже намека на ее силуэт. Бурлящая тьма обступила меня со всех сторон, заражая сердце животным страхом. Мне казалось, что в этом темном болоте я слышу сотни голосов, вопящих от боли, ревущих от ужаса и на пике замолкающих. Навсегда.
– Уходи.
Ее всхлип – последнее, что я услышал, прежде чем вязкий водоворот затянул меня на дно.
* * *То, в чем находилось мое сознание, по смелым прикидкам вполне можно было назвать тьмой. Что забавно, тьмой серой. Пульсирующей тьмой, дышащей и живой. Обволакивающей, обжигающей, затягивающей, душащей. Тьмой, от которой нельзя убежать, потому что не чувствуешь разницы между верхом и низом. Тьмой, от которой нельзя скрыться, ведь она просачивается в тебя сквозь закрытые веки и сжатые зубы. И ты слышишь ее, хотя твое среднее ухо не улавливает и малейшего колебания барабанных перепонок. Она кричит в тебе, рычит и плачет. Ежесекундно расщепляет на атомы, разрывает нейронные связи и собирает их вновь, попутно теряя детальки, как маленький шкодливый ребенок. И с каждым новым циклом разрушения все больше поглощает тебя, растворяя в серебристых барашках тумана.
Знакомый голос едва смог пробиться сквозь вату, наполнившую мои уши. Собрав остатки сил, я потянулся к нему. Недовольно зашипев, тьма постепенно стала отпускать. Последний удар ей нанесла рука, с силой схватившая меня за плечо и буквально вырвавшая из тьмы.
– Егор, да очнись же ты! – Утесов тряс меня уже двумя руками, голос его постепенно начинал срываться. – Да что с тобой такое!
Я открыл глаза
