— А что вообще есть любовь, господин Брент? Кто-то проживает всю жизнь в крепком браке, не будучи уверенным, что любит своего супруга, а кто-то каждые пару месяцев влюбляется до конца своих дней. Это все… субъективно. Врет ли Томас, говоря, что любил Таллию, если мы даже и правы и это только секс и комфортное сосуществование? Нет, не думаю, кто мешает ему именно это считать любовью?
Я ела йогурт с орехами. Брент на меня смотрел, и я не знала, от голода он так на меня пялится или что у него еще на уме.
— А вы что считаете любовью, капитан Мэрианн?
Я чуть не выронила ложку.
— Никогда об этом не думала. Честно, Брент, вот прямо сейчас я есть хочу.
Брент опять заулыбался, и мне захотелось в него чем-нибудь запустить.
— И если Томас считал любовью то, что ей не является, что могло заставить его убить Таллию?
— Ну, — я проглотила кусок, жутко на Брента злая, — комиссар считает, что причина всех преступлений — страх. Что Томаса так напугало?
— Я знаю точку зрения комиссара, — скривился Брент. — Он сует ее куда надо и куда не надо, каждой паршивой газетенке себя цитирует и каждый раз оказывается прав. Этой присказкой удобно все объяснять, она как глина, принимает любую форму…
— Что? — переспросила я.
— Страх нищеты, страх обиды, страх перемен, — начал объяснять Брент, но я замотала головой:
— Я не про это. Про глину. — Я и сама не знала, почему меня вдруг зацепила эта мысль. — То, что вы сейчас сказали про страх, мне приходило в голову теми же словами…
Брент довольно улыбнулся. Я в ответ оскалилась, совсем как хищник, которому не давали спокойно насытиться.
— Но меня больше интересует глина. Работа Таллии. Ее проекты. Информационщики, насколько мне известно, ничего не обнаружили. Таллия работала перед смертью целый день. И все, что она сделала, вот те заготовки в мусорном отсеке? Вам не кажется, что здесь что-то не так?
Глава тридцать вторая
— Что может здесь быть не так?
То, что я нашла пропавшие руки, заставило Брента относиться ко мне иначе. Он стал прислушиваться ко мне? Признал мой авторитет? Засунул свои принципы куда-то в очень глубокое место?
Или не хотел рассматривать версии, далекие от любви и прочих высоких материй?
— Если бы я это знала, — со вздохом призналась я. — Вам не кажется, что делать выводы все-таки ваша задача? Со своими я отлично справилась — как эксперт.
С этим Брент не стал спорить.
— Страх — это чувство, — сообщил он мне невероятную новость. — Допустим, комиссар со своей резиновой версией прав. И я прав, когда говорил, что Томаса спровоцировали.
Я отодвинула опустевшую тарелку и принялась за королевский салат. Кордебалет креветок в нем выглядел возбуждающим аппетит. Брент протянул руку, выхватил у меня из-под носа креветку и тут же ее сжевал.
— Вам что, до такой степени не терпится? — возмутилась я, но не так сильно, как следовало. — Зачем вы лезете в мою тарелку, это по меньшей мере невежливо.
— В Лагуте это в порядке вещей.
— Сказала бы я, что в вашей Лагуте в порядке вещей, — прошипела я. — Не делайте так больше, или получите ложкой в лоб.
— Там считают, что есть из одной тарелки — признак доверия.
— Я вам настолько не доверяю, — отрезала я. — Давайте про Томаса, вы что-то там говорили про чувства.
Я нарочно съехидничала, потому что Брент любил эту тему. Чувства, эмоции, любовь, симпатии, антипатии… «Ему бы сценарии к сериалам писать», — подумала я. Но предлагать сменить сферу деятельности не стала.
— Так вот, я продолжаю настаивать, что Таллия спровоцировала мужа. Напугала, если вам так понятнее. Ударила по какой-то его больной точке, вызвала страх. Но так, что сама этого не заметила. Может быть, она ударяла уже не впервые, и Томас научился прятать свои эмоции, это ее погубило.
Здесь была логика, своеобразная, как логика Брента в принципе, но я уже научилась немного его понимать. И если я понимала его правильно, то Таллия сделала или сказала тогда Томасу что-то, что послужило толчком к убийству.
Вот только что?
На некоторое время я была избавлена от измышлений Брента: ему принесли стейк, и если бы я любила мясо, обязательно цапнула бы у него кусок из тарелки, просто чтобы взглянуть на его реакцию. Но я продолжала думать — и над тем, что мы знали, и над словами Брента. Допустим, страх. Допустим, Томас чего-то боялся. Допустим даже, что само слово «страх» в самом деле не значит «испуг» или «опасение». Потому что страх — это тоже эмоция, тут Брент прав, и у каждого эта эмоция проявляется очень по-своему. Другого это бы не зацепило, а Томаса довело до преступления.
Мог ли Томас бояться контракта?
Таллия собиралась куда-то уехать. Предположим, но если Томас посчитал, что из клиники после аборта она сама доберется, что Академия важнее, почему он должен был решать с ее контрактом иначе? Он ждал жену после работы, значит, отдавал себе отчет, что то, что она делает, — важно. Для нее важно как минимум.
Что могло измениться?
Ни одной стоящей версии не появилось. Я доела салат, уничтожив последнюю креветку, взялась за десерт. Раздражение на весь мир у меня прошло вместе с голодом, я даже начала улыбаться.
Смартфон запищал, и я схватила его так, будто ждала новостей о присвоении мне Королевской Премии или выделении гранта. Но я ждала линии с Майклом, а Майкл как в воду канул, и я почему-то подумала, что он, может быть, уже устранен как важный свидетель. Сообщником Томаса, которого не было — или был? — или какой-нибудь живой магией. Колдовством.
— Сью? — Гордону тоже не мешало бы отправиться спать, у него язык заплетался. — Я думал, что я не справлюсь, но у меня получилось.
— М-м? — протянула я, и стоило бы проявить больше интереса к работе своего коллеги и учителя. Я успокоила свою совесть тем, что обычно в это время я сплю.
— Насколько я понимаю, это уже не имеет значения, — устало продолжал Гордон, — потому что и так установлено, что Томас ампутировал руки в другом месте. Но лишним оно ведь не будет, правда? Программа показала, что — да, он действительно имитировал. Извини, что так долго, и…
— Нет-нет, что ты, — я замотала головой, словно Гордон мог меня увидеть. — Насколько это может послужить доказательством для суда?
— Я бы сказал, процентов на семьдесят, —
